Задумчиво наматывая на палец шнурок, тетивщик зашагал от стены к стене и вдруг застыл, чувствуя, что идея уже трепещет на самом краешке разума, как бабочка на зубце стены. Протяни руку – и поймаешь, только не спугни.

Минуту спустя тетивщик уже рылся в кошельке, карманах и на дне сумы. Ему только вчера заплатили за неплохой заказ.

Пересчитав монеты, Пеппо кликнул Алонсо. Тот охотно примчался на зов, полыхая энтузиазмом: от Риччо он всегда ожидал каких-то новых выдумок и приключений.

Еще через четверть часа маленький слуга воинственно шагал вниз по лестнице. Он был глубоко задет ничтожностью своей новой роли и даже попытался возмущаться. Но все одно затеи Риччо были куда занятнее чистки котлов…

Пеппо же, на два часа отлучившись, вернулся в тратторию, запер дверь и положил на стол мягкий объемистый сверток. А затем подошел к окну.

На узком подоконнике лежала Библия Годелота, слегка запылившаяся от неупотребления. Пеппо взял ее в руки, оглаживая ладонью, и на лице его отразилась нерешительность, граничащая с испугом. Поколебавшись, подросток отложил Библию, отер вдруг вспотевшие руки о рубашку и отошел от окна. Побродив по комнате, он вернулся к подоконнику, положил на книгу ладонь и едва слышно прошептал:

– Прости меня. Я должен сделать ужасную вещь, но это очень важно. Клянусь, я все потом исправлю. Аминь.

С этой неуклюжей, но по-настоящему искренней молитвой Пеппо медленно расстегнул позеленевшие медные застежки и раскрыл жалобно затрещавший старинный переплет. Пролистал вперед много страниц, осторожно, будто поглаживая больного зверька. А потом глубоко вдохнул и с видом отчаянной решимости выдернул из середины книги одну страницу.

Несколько секунд подросток стоял с вырванным листом в руке, словно ожидая, что его немедля поразит гром. Но все было мирно, и Пеппо решил, что Господь либо понял его и простил, либо уже попросту махнул на него рукой.

Тетивщик отложил лист и провел кончиком пальца по торчащей меж страниц кромке на месте обрыва, словно боясь почувствовать на пальцах кровь. А потом закрыл книгу и попытался снова замкнуть застежки. Те поддавались неохотно, и Пеппо взял Библию, чтоб для удобства переложить на стол. Внезапно он услышал сухой шелест. Неужели он повредил переплет и теперь другие страницы тоже сыплются с места? Вот черт!

Торопливо положив многострадальную книгу на табурет, Пеппо нашарил на полу упавший лист. Он был всего один, с ровными краями. А бумага была тонкой и плотной, совсем другой, нежели библейские страницы. Удивленный тетивщик осторожно ощупал лист, ощутив едва заметные шероховатые стежки рукописных строк. Письмо… Помнится, Годелот говорил, что прежде это была личная Библия его покойного пастора. Стало быть, нужно немедля положить его назад, чужие письма – совсем не его дело.

Пеппо снова старательно уложил лист меж страниц Библии, с трудом застегнул обложку и принялся за воплощение своей новой затеи.

Меж тем Годелот тоже готовился к грядущему воскресенью. Право, он свалял непростительного дурака, сгоряча отдав нищему свой старый колет. Сейчас та жалкая одежонка могла бы послужить маскировкой в толпе. Однако Пеппо знает о слежке и непременно снова что-то выдумает, в этом шотландец не сомневался. Но, если по части новой импровизации Годелот вполне полагался на друга, то сам тоже мог внести свой вклад.

У него теперь водились деньги, которые на полном довольствии ему были почти не нужны. Более того, жалованье Годелоту платил их общий враг. Поэтому шотландец решительно положил в карман три серебряных дуката, собираясь заставить Пеппо их принять, даже если придется снова швырнуть в него подсвечником.

С этой здравой мыслью шотландец раздраженно сбросил сапоги и погасил свечу, заранее зная, что заснуть удастся нескоро.

…Воскресенье настало в свой срок, но на сей раз Годелот не спешил умчаться из особняка. Он нарочито засиделся за завтраком с рыжим остряком Карлом, который знал больше фривольных баек и похабных анекдотцев, чем сторож публичного дома. Нахохотавшись до слез, юноша распрощался с однополчанином и вразвалку двинулся к черному ходу, за полмили являя собой вящую безмятежность человека, которому некуда торопиться.

Дойдя до моста, он снова подошел к цветочнице и долго выбирал букет, в охотку пофлиртовав с разрозовевшейся девицей.

В конце концов, если за ним снова кто-то тащится, нужно поддерживать прежний образ солдафона-волокиты…

…Еноту сегодняшняя прогулка нравилась не в пример больше предыдущей. Сегодня мальчуган никуда не бегал, чинно вышагивал вдоль лавок, глазел на девиц и вел себя, как подобает приличному вояке в выходной. Новый букет Енота не смутил, он уже принял меры.

Опередив шотландца на полчаса, подзорщик пришел на площадь Мадонны дель’Орто и снова уселся в тени. На сей раз он надел грязную блузу, измазал лицо сажей и прихватил с собой корзину угольщика. Минут через десять к нему бочком подошел юркий оборванец лет двенадцати:

– Здорово, Енот, – простуженно пробубнил он. – Того, сбегал я, куда ты велел.

– И чего? – покосился осведомитель на мальчишку, словно тот просил у него подаяния.

– А чего, все тихо. Сидит девица в лавке, никуда не собирается. Но принаряженная, и глаза грустные. Может, отец на свиданку не пускает. Маргаритки в горшочке стоят, завяли совсем. Я ей эдак невзначай: мол, а чего цветы сухие стоят? А она как зыркнет! И аж кошкой шипит: тебя, умника, спросить позабыла! Забирай, чего купил, да проваливай! Ох и ведьма! – В голосе оборванца звучало почти восхищение.

Енот хмыкнул, бросил мальчишке медяк, и тот мгновенно растворился в ближайшем переулке. А вскоре появился и Мак-Рорк. Держа в руках цветы, он пытался шагать по площади с прежним куражным видом, но не умел скрыть беспокойство, все чаще поглядывал на башенные часы и озирался.

Шпик уселся поудобнее и приготовился смотреть в оба.

…Годелоту казалось, что плиты жгутся прямо сквозь подметки сапог. Народ прибывал, площадь набухала шумом, в толчее все труднее было высматривать друга и уж совсем невозможно понять, не вертится ли вблизи очередной любопытный прохвост. В этот миг в спину угодило что-то жесткое.

– Чего застыл, служивый? Нашел где навытяжку торчать! – резанул визгливый голос, и Годелот обернулся, натыкаясь на дородную особу с корзиной:

– Простите, донна! – сухо и раздраженно отрезал он, отступая назад, и едва не сбил с ног сгорбленного монаха-францисканца в неказистом пыльно-коричневом клобуке. – Прошу прощения, брат, – поспешил сказать юноша и во избежание новых конфузов отошел к самой стене церкви. Там тоже не было ни секунды покоя, но Годелот знал: толчея – их союзник. Однако скоро ударит колокол, толпа рассеется, и каждый шаг на площади будет открыт любому взгляду. А сегодня он не может долго ждать. В шесть его караул, значит, в четыре он должен явиться в особняк, а дороги туда не меньше часа.

Однако время шло, а площадь была все так же пуста, только неизменные торговцы и нищие ютились вдоль стен, прячась в скудной полуденной тени. Годелот вглядывался в каждого по очереди, пытаясь понять, не прячется ли среди них новый посыльный от друга, но никто не обращал ни малейшего внимания на одинокого военного.

Месса закончилась, и снова шотландца кто-то толкал, с извинениями или с бранью. Дважды его попытались обокрасть.

Три гулких удара колокола прозвучали для Годелота, как погребальный звон. Он не мог дольше оставаться у церкви. Несомненно, что-то случилось… Ведь в недавней записке Пеппо сам назначил встречу. И он опять ничего не может ни узнать, ни предпринять.

Рассеянно вручив цветы какой-то опрятной старушке, умиленно заквохтавшей от неожиданного подарка, Годелот медленно двинулся прочь. Он оглядывался, пока не свернул в узкий переулок. И только потеряв площадь из виду, прибавил шаг и направился к Сан-Марко. Погруженный в раздумья, он едва не вздрогнул, вдруг услышав надтреснутый оклик:

– Эй, служивый!

Вскинув взгляд, шотландец увидел, что прямо на пути у него стоит худой испитой бродяга в драной весте и коротком плаще. Голову покрывал капюшон, из тени которого виднелись слезящиеся глаза и клочковатая бороденка. Забулдыга пошатывался, кособочась на сторону. В узловатой руке он сжимал пустую бутылку.