Годелот встал:

– Прекрати орать, на весь квартал шумишь. Какая, к черту, ересь? С каких пор клирики насылают на вероотступников войска и чертей разыгрывают? Будь граф еретиком, к нему явились бы монахи святой инквизиции с отрядом солдат. Графа и отца Альбинони увезли бы на допрос, замок обыскали бы. Нет, Пеппо, там дело дурно пахнет И дожу наверняка уже успели донести какую-то околесицу: пожар, мол, в Кампано приключился или мор. Я могу быть единственным, кто видел Кампано после этой бойни. У меня есть только ряса со следами клинков – значит, я начну с отца Альбинони. В патриархии должны узнать о его убийстве, и это поможет донести вести о Кампано до верховных властей.

Тетивщик ударил ладонью по столу, едва не опрокинув свечу:

– Вот именно! Ты единственный! В одиночку правду искать собрался! Только сейчас, брат, не прежние времена, когда соседи почем зря друг другу посевы жгли! Сейчас законы строгие! И если кто-то все равно учинил такой ад, никого не боясь, – значит, на мизинце он вертел и дожа, и церковь!

– Если бы он на мизинце их обоих вертел – ему бы до нас вообще дела не было. Но, раз он так из кожи вон лезет, чтоб меня остановить, – стало быть, и на него управа есть! Пеппо, хватит! – повысил кирасир голос, видя, что друг снова рвется что-то возразить.

Тетивщик сжал зубы. В словах Годелота была своя правда, но все инстинкты Пеппо хором вопили, что товарищ сует голову в петлю.

Раздраженный шотландец уже ждал, что Пеппо снова примется бушевать и искать доводы, но тетивщик умолк и после долгой паузы хмуро кивнул, видимо, нехотя признавая правоту собеседника.

– Как знаешь, – сухо подвел он черту, отворачиваясь и машинально ощупывая лежащий на столе злополучный шлем.

Кирасир вздохнул, вместо злости уже ощущая досадную неловкость. Снова сцепились… А ведь этот еж, похоже, всерьез о нем тревожится. Но Пеппо не выглядел обиженным. Он все так же рассеянно скользил пальцами по аляповатой чеканке, и Годелот знал, что это плавное скольжение означает задумчивость.

– Что тут за царапины внутри? – вдруг невпопад спросил тетивщик, будто уже забыв о перепалке.

– Просто царапины… – проворчал Годелот. Сам он уже рассмотрел черт-те как накарябанную гвоздем монограмму «Р. Ансельмо», но предпочел не подливать масла в огонь.

Падуанец опять пару секунд покусывал губы, словно колебался. А потом отодвинул шлем, резко провел рукой над столом, нащупал тощую свечку и прижал пальцем фитилек.

– Ну будет. Давай лучше спать.

…Светлеющее небо опрокинулось в тусклом перламутре каналов. Первые скупые утренние лучи воровато проникли в узкое окно и скользнули по смуглому лицу спящего подростка, безмолвно удивившись, что его веки не дрогнули от их вкрадчивого прикосновения.

Пеппо спал безмятежным сном человека, после долгих раздумий принявшего верное решение.

Годелот в шестой раз намотал шнур камизы на пальцы и снова распустил. Его с самого пробуждения одолевало смутное беспокойство, и шотландец не знал, чему вернее его приписать: ночному ли разговору, всколыхнувшему воспоминания, обычной ли тревоге, что гложет всякого, кто собрался искать справедливости в чиновничьих канцеляриях, или попросту гнусной погоде, затянувшей небо тяжкими облаками и обратившей воздух над Венецией в стоячее озеро горячего пара.

Он перевел глаза на Пеппо и тут же хмуро отвел взгляд: пожалуй, вот кто с самого утра раздражал его пуще всего. Обычно тот вскакивал с первым проблеском зари, уже кипя энергией. Если Годелот не просыпался вслед за ним, Пеппо с невыносимым упорством на что-то натыкался или ронял всякую мелочь, пока шотландец не сдавался и не открывал глаза. Придираться к поганцу было бесполезно: Пеппо покаянно пожимал плечами, напоминал, что «все равно не видел этого дурацкого табурета», и с трудом прятал чертячью ухмылку в уголке рта.

Но сегодня, проснувшись в непривычной тишине, Годелот застал тетивщика молча сидящим на койке.

– Пеппо! – окликнул шотландец, и тетивщик вздрогнул, будто разбуженный. – Ты помер, что ли?

Но Пеппо обернулся к другу и вдруг улыбнулся незнакомой Годелоту мягкой и искренней улыбкой:

– И тебе доброе утро, – без раздражения отозвался он, а кирасир отчего-то ощутил, как от этой улыбки на душе становится нехорошо.

У шотландца давно не было такого спокойного утра. Меж ними не вспыхнуло ни одной перебранки, Пеппо не язвил, не ерничал, был странно тих и сдержан, словно вдруг узнал, что Годелот смертельно болен, и не решался ему об этом сказать. Сначала это забавляло кирасира, потом стало беспокоить. Он сам попытался поддеть тетивщика какой-то колкостью, но Пеппо снова рассеянно улыбнулся в ответ, будто шотландец говорил на неизвестном ему языке.

Годелот в седьмой раз намотал на палец злосчастный шнурок, послышался треск, и обрывок остался в руке.

– Черт! – Шотландец отшвырнул шнурок и встал. – Что с тобой сегодня, а?! Ходишь, улыбаешься, только венка из васильков не хватает! Хоть бы гадость какую-то вякнул, а то мне не по себе прямо!

Пеппо, что-то перебиравший в своей седельной суме, оставшейся от продажи каурого, поднял голову.

– Лотте… Поговорить надо, – промолвил он с непонятной решимостью и вдруг как-то совершенно «зряче» отвел глаза.

Годелот нахмурился: эта преамбула ему отчего-то тоже не понравилась.

– Ну, говори, не томи. Что за новую чертовщину выдумал? – проворчал он.

Пеппо приблизился к сидящему на койке кирасиру и сел напротив на край стола:

– Лотте… Нам пора разойтись и двинуть каждому своим путем.

Годелот молча смотрел на тетивщика. В другой раз он подумал бы, что тот разыгрывает его или пытается разозлить, – Пеппо всегда обожал послушать, как шотландец бесится и сквернословит. Лишь недавно кирасир научился не поддаваться на искусные провокации поганца. Но на сей раз дела обстояли иначе. Годелоту уже хорошо была знакома легкая искра беспомощности, которая появлялась на дне незрячих глаз, когда Пеппо понимал, что перегнул палку и всерьез обидел друга.

– Ну, чего молчишь? Дальше что? – проговорил наконец кирасир.

Тетивщик потер переносицу, и этот жест показался Годелоту растерянным:

– Ничего. Просто пора. С самого начала же так договаривались.

Кирасир машинально постучал пальцами по столу.

– Так… Вчера, значит, было не пора, а сегодня пора стало… – с деланой иронией протянул он, надеясь, что Пеппо сейчас ухмыльнется и выпалит в него одной из своих извечных едких шуточек. Но тот молчал, лишь на миг коснулся пальцами лица, словно ощутив на нем непривычно сидящую виноватую маску. И Годелот ощутил, как утреннее раздражение вдруг разом улеглось, уступая место подобию испуга.

– Пеппино, что случилось за ночь? – мягко спросил он. – Не руби сплеча, объясни.

В лице падуанца что-то передернулось:

– Если я скажу, что добрался до Венеции и ты мне больше не нужен, поверишь?

– Нет, – сухо отрезал Годелот.

Пеппо пробормотал что-то невнятное и в сердцах пнул ножку стола, отозвавшуюся обиженным треском. Он все утро обдумывал этот дурацкий разговор, но так ничего толком и не придумал. Казалось, все будет как-то проще.

«Дружка на плаху поднимут». Эти слова сидели в памяти, как щепка в ладони. Но Пеппо не мог передать их кирасиру, зная, что угрозы в одночасье разбудят в Годелоте его неуемный шотландский нрав, а тогда противостояние неведомому недругу станет для него вопросом принципа.

– Лотте, – устало проговорил он, – я не буду ничего объяснять. Мне и объяснить-то нечего. Просто так будет лучше.

Шотландец еще секунду помолчал, а потом схватил со стола многострадальный подсвечник и швырнул в Пеппо.

– Почему ты мне не доверяешь?! – оглушительно рявкнул он.

– Доверяю! – прорычал тетивщик, ловя подсвечник на лету и молниеносно швыряя обратно. – Кому еще мне доверять, если не тебе?!

Оловянный снаряд гулко грохнул в стену за спиной у Годелота, и кирасир уже готов был снова орать и требовать объяснений, но вдруг взглянул тетивщику в глаза, пылавшие неподдельным отчаянием, и на миг ему опять показалось, что они ясно и зряче смотрят на него.