– Но, Пеппо… Ты мой друг… – теряя запал, пробормотал шотландец, словно этот аргумент мог немедленно и в корне все изменить.

Они никогда не говорили об этих материях, по-отрочески презирая сантименты. Но сейчас Пеппо даже не усмехнулся:

– Я им и останусь, Лотте. Хотя ты заслуживаешь лучшего друга, чем вор с нравом помойного кота.

– Я сам решаю, каких друзей заслуживаю! – ледяным тоном возразил кирасир. – И, если мой друг где-то придется не ко двору, я поищу иной двор! – Отвернувшись от тетивщика, он прошелся по комнате раз, второй, и вдруг ударил в стену кулаком. – Да все это пустые разговоры! Мне ли тебя не знать! Ты, конечно, уже все решил, и я могу тебя хоть связать, но ты все равно уйдешь, раз уж вбил себе это в голову. Но черт бы все побрал… – Годелот резко обернулся. – Неужели мы просто разойдемся, будто чужие люди? После всего, что пережили вместе?

Пеппо неловко пожал одним плечом, как делают дети, пойманные на лжи, но не желающие признаваться:

– Так и надо бы. Только едва ли у меня получится.

– Ладно, – сухо отсек Годелот, поводя плечами, словно от холода. Он чувствовал, как что-то, туго натянутое внутри, оборвалось, причинив глухую саднящую боль. – Решил – значит, будь по-твоему. Давай завтракать.

Завтрак, странно похожий на первый их привал на берегу Боттениги, прошел в тягостном молчании. Годелот безучастно пытался есть, не чувствуя вкуса. Пеппо и вовсе кусок не шел в горло: мысленно он монотонно повторял себе, что принятое решение верно. Но слова давно навязли в уме, утратив смысл, а мучительное ощущение предательства не проходило.

А потом кирасир так же молча стоял у окна, бесцельно следя за лодчонками, скользящими по каналу, и перепархивающими по крышам голубями. Позади него слышались шаги и шорох – Пеппо собирал нехитрые пожитки. Вдруг шаги замерли.

– Лотте, – донесся до кирасира неуверенный вопрос, – ты разрешишь мне взять «Гверино»?

– Бери, она в суме, – не оборачиваясь, холодно отозвался тот. Книгу Андреа де Барберино о приключениях Гверино Горемыки ему около года назад подарил пастор вместе со старой Библией. «Гверино» шотландец читал по вечерам вслух, и они с Пеппо увлеченно обсуждали перипетии судьбы отважного странника, но так и не успели дочитать роман.

– Да, – добавил Годелот через минуту, – из оружия возьми, что захочешь. Деньги всегда пригодятся.

…Не обернулся. Даже не обернулся, черт… Тоскливо выругавшись про себя, Пеппо снова загнал поглубже липкое чувство вины, нащупал на койке суму Годелота и осторожно сунул руку внутрь.

До моста они тоже шли в тишине. О чем-то хотелось сказать, но прежняя беззаботная болтовня уже не удавалась. Когда остался позади последний переулок и набережная Каналаццо обступила подростков своей шумной суетливой неразберихой, Годелот остановился у ограждения, хмуро глядя на воду, в которой тускло опрокидывалось дымчато-голубое небо, затянутое мутной пеленой облаков.

– Мне дальше в Санта-Кроче, – ровно проговорил он, – мы еще не бывали там. Тебе не стоит.

Пеппо кивнул:

– Я понимаю. – Помолчав, вскинул неподвижные глаза. – Лотте, спасибо тебе за все. Не только за спасение моей никчемной шкуры. Встретив тебя, я… ну, что ли, заново с людьми познакомился.

Кирасир не ответил. Почему-то, несмотря на гадкую пустоту, что образовалась где-то внутри с самого утреннего разговора, ему до сих пор не верилось, что Пеппо всерьез собирается уйти. А сейчас все разом встало на места, и в душе снова едкой пеной забродили злость на упрямца и щемящее чувство потери.

– Вот что. Можешь запомнить, а можешь забыть, дело твое, – так же ровно и сухо вымолвил он, – но каждое воскресенье в полдень я буду ждать тебя на площади Мадонны дель’Орто. И я всегда буду готов помочь тебе всем, чем смогу.

– Я запомню… – Пеппо сжал губы и вдруг проговорил горячо и настойчиво: – Лотте, это еще не конец. Тебя обо мне еще спросят, я почти уверен. Не вздумай… снова скакать позади меня, как тогда в лесу. Каждому своя пуля, и дружба тут ни при чем.

– Хватит, Пеппо! – оборвал шотландец. – Ты сам сказал: каждому пора идти своей дорогой.

Еще договаривая эту фразу, Годелот заметил, как лицо Пеппо дрогнуло, словно от удара. Но тетивщик снова кивнул:

– Ну, что ж. Прости, Лотте, если я в чем был неправ. Береги себя.

…Годелот долго еще смотрел, как удаляется, растворяясь в толчее, прямая спина.

– До встречи, – запоздало проговорил он вслед.

Когда клубящаяся на набережной толпа окончательно поглотила Пеппо, кирасир встряхнул головой, пытаясь переключиться на более практические мысли, и взошел на мост.

Годелоту казалось совершенно логичным, что канцелярия церковного суда должна располагаться в районе с подходящим названием Санта-Кроче [4]. Поэтому он был удивлен и раздосадован, когда на его расспросы лавочники, самые осведомленные на свете люди, пожимали плечами или начинали путано объяснять дорогу в какие-то совсем другие края и сыпать незнакомыми именами.

К полудню злобный и измученный кирасир прошел, по своим подсчетам, расстояние не меньше половины пути от Кампано до Рима, зверски проголодался и успел заново возненавидеть огромный и неприветливый город. Однако ценою этих мытарств цели своей он достиг, хотя совершенно запутался и уже не знал, где именно находится.

Цитадель служителей законов Божьих, хоть и располагалась во внушающем робость здании с великолепной лепниной по фасаду, внутри мало отличалась от обычных «присутствий». Не без трепета толкнув высоченную тяжелую дверь, Годелот вошел в длинное и гулкое помещение со сводчатым потолком, где уныло пахло пылью, сургучом и мышами. В конце зала за массивным столом, покрытым темной скатертью, сидел пожилой монах в хабите [5] доминиканского ордена. Погруженный в чтение устрашающей толщины фолианта, он не обратил на вошедшего кирасира ни малейшего внимания.

Оглядевшись, Годелот стряхнул робость и направился к столу. Монах настойчиво не замечал даже чеканной поступи грубых башмаков, но тень кирасира упала на страницу фолианта, и тогда доминиканец поднял на посетителя смиренный взгляд смертельно скучающего человека.

– Что вам угодно, сын мой? – бесцветно вопросил он, кивком отвечая на поклон Годелота.

– Доброго дня, святой отец… – Шотландец растерялся. Отчего-то было совершенно непонятно, как говорить, глядя в лишенные выражения рыбьи глаза. – Мое имя Годелот Мак-Рорк, я вассал ныне покойного графа Оттавио Кампано. Я пришел сообщить о разбойничьем нападении на земли моего синьора, при котором погибли множество людей. Полагаю, об этом беззаконии мне надобно докладывать в ином месте. Но при нападении был пытан и зверски убит священник, отец Альбинони, личный духовник графа, чему я имею незыблемые доказательства. А посему я уверен, что в патриархии не останутся равнодушны к подобному злодеянию и укажут мне верные пути к установлению справедливости.

Секретарь устало опустил припухшие веки:

– Юноша, вам трудно себе представить, сколько людей приходит сюда с жалобами на омерзительные грехи своих знакомых, недругов и кредиторов. Но разоренное графство – это, пожалуй, перегиб. Кого вам угодно обвинять в этом преступлении?

Годелот прикусил губу – он вовсе не ждал, что сказанное им сразу же примут всерьез, но не предвидел, что его походя заподозрят в вульгарной клевете.

– Святой отец, я никого не берусь обвинять, понеже не знаю виновника. Я жажду расследования и правосудия, а потому прошу выслушать меня, принять мои показания и донести их до властей. Благодарение Господу, сейчас не темные времена, что царили три-четыре столетия назад. Но я не вышел ни званием, ни заслугами, чтоб стучаться во Дворец дожей. Поэтому пришел сюда. Святая церковь не терпит беззакония… Так мне говорили.

Доминиканец вздохнул, умело сдерживая раздражение. Жаркий день, духота и назойливое гудение мух и так не располагали к бодрости и сосредоточению. К тому же мучила изжога, нещадно ныла спина, а прямая спинка кресла только усиливала боль. Монаху было не до настырного отрока.