Алонсо охнул и скороговоркой протараторил:

– Чтосделатьприкажете?!

Тетивщик вынул из-под весты письмо.

– Слушай, брат. Это письмецо надобно отнести в тратторию «Два моста», что в паре кварталов от церкви Мадонны дель’Орто. Она неприметная, но ее легко сыскать, там и правда два моста через канал по обе стороны от входа. Как войдешь – скажи хозяину, что передать письмо тебе нужно кирасиру, британцу Годелоту в собственные руки. Ежели нет его в траттории, скажи вот что…

…Полчаса тянулись, словно загустевший мед, лениво капающий с носика кувшина. Пеппо с видом отпущенного отобедать подмастерья сидел у источенного сыростью лодочного причала и легкомысленно бросал в воду камешки, всем видом своим являя законное и оттого вдвойне блаженное безделье. Но за безмятежным фасадом клокотал и пенился раскаленный котел тревоги и сомнений.

Отчаянно желая получить весть от друга, тетивщик изводился беспокойством об Алонсо. Вправе ли он был посылать ребенка с подобным поручением? Пеппо рассудил, что малыш не вызовет ни у кого подозрений. Вдобавок он дал Алонсо подробные указания. Но кто знает, не оробеет ли несмышленыш? Да и откуда ему известно, что сейчас происходит в траттории. Пеппо отлично понимал, что среди людей хватает ублюдков, способных походя ударить ребенка, даже не заметив его.

Неизвестно, какие безумные решения могло бы породить это самобичевание, но доски причала заскрипели под торопливыми шажками, и плеча тетивщика коснулась детская ладонь:

– Мессер Фабрицио!

Пеппо ощутил, как внутри разом ослаб какой-то туго затянутый узел, и вскочил:

– Просто Фабрицио. Ну, рассказывай!

Алонсо словоохотливо залопотал:

– Явился я, кирасира Годелота спросил. А хозяин аж вздрогнул. И вмиг разулыбался, будто я ему пирогов принес. Нету его, говорит, по делам вышел. Ну а я ему, как вы велели, толкую – сказано в руки передать, обожду на крыльце. Тут хозяин вовсе медом потек. А кто тебя, милый, послал, спрашивает. Я все по-вашему ему сказал, а он кивает – не нужно ждать. Солдаты, мол, поздно приходят, дитяти не след до ночи на крыльце толочься. Давай, мол, письмецо, передам чин чином. А я этаким дурачком улыбаюсь – ой, дескать, удружили как, батюшка! Передал ему вашу записку, сам вон – а украдкой в оконце нижнее гляжу, там аккурат бочка стояла. Хозяин меня выпроводил – а сам как понесется с письмом наверх, будто черти за ним с ухватом бегут! Туточки я назад и поспешил.

Подросток слушал малыша, а тот воодушевленно рассказывал, с явным удовольствием изображая гундосый голос хозяина и себя, прикинувшегося «дурачком». Похоже, Алонсо нимало не испугался. Поблагодарив мальчика, Пеппо, не скупясь, заплатил ему за труды и снова потрепал по волосам:

– Ну, бывай. В траттории еще увидимся. И не забудь – у нас у каждого по секрету в рукаве.

– Да что вы, что вы! – пискнул малыш и мгновенно исчез.

Тетивщик обернулся к каналу и раздосадованно бросил в воду крупный камень. Годелота не было в траттории… Зато кто-то очень ждал там его визитеров. Хозяин не стал бы печься об Алонсо – рявкнул бы, что постояльца дома нет, а где уж посыльный станет ждать, не его забота. И уж конечно, он не стал бы бегать с письмами наверх. Бросил бы под стойку, спасибо, если б при встрече упомнил. Нет, перехватив письмо, трактирщик кому-то его понес. Кому-то, кого чертовски боялся. Что же случилось, Лотте? Что за несчастье я успел на тебя навлечь?..

Раздался стук, и на пороге комнатушки показался хозяин траттории, сияющий, как новый цехин.

– Святой отец, письмецо я выудил. Пострел какой-то принес, извольте взглянуть! Не иначе, от сообщника какая весточка!

Тощий монах-доминиканец, доселе стоявший у окна, неспешно шагнул к трактирщику и взял из его руки сложенный лист бумаги. Развернул его невозмутимо и неторопливо, лишь руки с по-паучьи длинными костлявыми пальцами нервно подрагивали. Нахмурившись, монах прочел письмо, а потом швырнул его на пол.

– Любезный, я вовсе не для того сижу в этой комнате, чтобы просеивать через сито чужие поганые грешки. Я жду весьма опасного смутьяна. Это же, – указал монах острым подбородком на лежащий у стола лист, – это мусор.

Обескураженный трактирщик, успевший взлелеять надежду, что долгожданное письмо избавит его тратторию от малоприятного гостя, поклонился и уныло зашагал вниз.

А монах подобрал бумагу и снова перечел послание. Прыгающие строки, написанные неуверенной и неумелой рукой, густо испятнанные перепачканными в чернилах пальцами, гласили:

Тук… тук… тук… Тук, тук, тук, тук, тук… Туктуктуктуктуктук…

Кровь стучала в запястье и щиколотках, сначала легко и словно удивленно, потом все настойчивее и крепче, пока с неистовой силой не заколотила в тонкую кожаную преграду, будто хозяйка, вернувшаяся под свой законный кров и обнаружившая невесть кем запертую дверь.

…Лязг засова, отрезавшего Годелота от внешнего мира, наполнил каземат гулом, и подросток ощутил, как его затопляет бешенство. Какого черта вытворяют эти вороны с тонзурами на головах?! По какому праву сначала суют человека под замок, а уже потом думают, в чем его вина? Хитрыми словесными ловушками по крупицам вылущивают обвинение из самых простых фраз, а языческие пытки прикрывают именем Христа? Бессилие накалило ярость добела, кирасир забился в тисках тугих веревок, раздирая следы кнута о спинку скамьи, и проорал:

– Горите в аду, святой отец! Я ни слова не скажу вам, хоть повязывайте мне ваши ремни прямиком на шею!

Он бушевал еще некоторое время, мешая английскую брань с итальянской и силясь рывками ослабить узлы пут, но минувшие сутки не прошли даром для Годелота. Вскоре силы начали покидать его, и шотландец затих, тяжело дыша. Вместе с усталостью нахлынула боль, доселе сдерживаемая волнением. Теперь же, ничем не заглушенная, она выпустила когти и побежала по венам раскаленной лавой, перехватывая дух и обметывая лицо холодными бисеринками пота. Годелот сжал зубы и замер, выравнивая дыхание. Ничего. Это всего только кожа на спине. То ли дело пуля в легких или оторванная ядром кисть.

Вслед за этой мыслью он машинально сжал кулаки, словно убеждаясь в их целости, и тут же ощутил, как пальцы правой руки неловко ткнулись в ладонь холодными кончиками, а к запястью побежали колкие мурашки. Коротко и будто удивленно вдохнув, Годелот снова сжал пальцы. Потом быстро пошевелил обеими ступнями, и те тоже скользнули по камням пола, едва ощущая их шершавую поверхность.

Несмотря на тошнотворно-подробные разъяснения инквизитора, кирасир доселе не задумывался о перетягивающих конечности ремешках, взбешенный самим фактом несправедливого заточения. Теперь же запал остыл, сменившись чем-то сродни легкому испугу. Сколько времени прошло? Совсем немного… Или же он просто не заметил пролетевших минут, поглощенный измышлением новых оскорбительных выпадов, пусть и разбивавшихся о глухую дверь каземата, но все равно дававших выход распиравшему шотландца гневу.

Только все это впустую. Выбор. Вот что сейчас важно. Его все равно заставят сделать этот выбор, хочет он или нет. И никакие его вопли, никакое буйство не отменит этого.

Вон на полу видна светлая полоса скупого солнечного луча, пересекающая вторую от печи плиту со сколотым краем. Этот луч не хуже часовой стрелки поможет отсчитывать время. А времени мало. Ужасающе мало. Почему раньше он не понимал, как быстро оно идет? Четыре часа скуки в карауле тянулись словно четыре недели, да и часовую проповедь выстоять бывало нелегко. Каким он, оказывается, был болваном.

За шесть часов даже не выспишься. Мать тратила больше времени на рождественские пироги. А теперь у него всего шесть часов, за которые нужно принять решение. Самое важное из всех, что ему приходилось принимать в своей короткой жизни. Чем-то придется пожертвовать, что-то предстоит предпочесть. Пожертвовать другом, а заодно честью и самоуважением? Или же намертво вцепиться в свои принципы, пожертвовав рукой и обеими ногами, а вместе с ними – молодостью, всеми планами и надеждами?