Удар колокола выдернул подростка из размышлений, он машинально встряхнул головой и медленно двинулся по улице прочь от церкви.

Подошла к концу вторая неделя службы. Годелот получил новое обмундирование, первые в жизни сапоги и первое жалованье, а вместе с этими благами – твердое ощущение, что готов сунуть голову в петлю. Всего два месяца назад он расхохотался бы в лицо любому олуху, который сказал бы ему, каким бременем окажется несбыточная мечта. Теперь взамен дешевой камизы с обтрепавшимся воротом и подштопанными локтями у него были рубашки тонкого полотна, в кармане водились деньги, а свечу для чтения разрешалось попросту взять в кладовой, ни у кого не выпрашивая.

Из провинциального сироты он стал наемником венецианской аристократки – поистине головокружительный взлет для едва оперившихся крыльев! Только лучезарная улыбка удачи на поверку обернулась кривой гримасой уличного пьяницы.

В дорогом дублете хорошего сукна Годелот ощущал себя не солдатом, а жуком. Крупным странным насекомым, сидящим под хрустальным колпаком на всеобщем обозрении и вызывающим брезгливое любопытство. Одни однополчане его молчаливо ненавидели, другие почему-то остерегались. Служанки, лакеи, истопник и прочая челядь при виде его обрывали всякие разговоры и начинали суетливо и истово трудиться, будто прячась за хлопотами от взгляда подростка. Одна Филомена не изменяла своей основательной и размеренной манере, продолжая повседневные труды и иногда бросая на него косой неодобрительный взор.

Дом Фонци вообще был странным местом и подчас казался Годелоту заколдованным замком из старинных шотландских сказаний, какими в детстве его развлекал отец. Все здесь дышало богатством, ни в чем не было ни нужды, ни отказа, но казалось, что над всем этим блеском висит низкое серое осеннее небо, сеющее зябкую морось, – тень господского недуга.

Годелот ни разу даже мельком не видел хозяйку, но прислуга говорила вполголоса, никто не позволял себе громкого смеха или песен, и казалось, что в доме царит непрекращающийся траур. Но не заметил юноша и ни одного лица с кислым выражением навязанной чопорности. О герцогине тревожились, будто о родной матери, и в этом беспокойстве не сквозило ни единой фальшивой ноты. Однажды, войдя в кухню, шотландец застал там всхлипывающую прачку, что складывала скатерти в ларь, утирая слезы краем передника. Уже через час он услышал, как лакеи вполголоса судачат, что герцогиня сегодня очень плоха.

Богом этого мирка был доктор Бениньо, единственный, кого допускали к хозяйке днем и ночью и кто умел облегчить страдания парализованной. Челядь преклонялась перед ним, солдаты приветствовали его, как офицера, и даже полковник при редких встречах отвешивал врачу сдержанный поклон. Сам же эскулап не выказывал ни тени высокомерия, был одинаково обходителен с каждым, вплоть до мальчика, выносившего печную золу, и орлиным взглядом следил, чтобы в доме никто даже не чихал.

Словом, двор Каменной Королевы был на свой лад необычен и при других обстоятельствах непременно заинтриговал бы Годелота. Но бывшему кирасиру графа Кампано не нашлось места в этой пышной и мрачной цитадели, так быстро успевшей стать ненавистной ему. Все здесь было чужим, холодным, враждебным. Матовый блеск резного дерева и тусклое мерцание бронзы, одухотворенно-безжизненные лица, глядящие с картин, и высокие окна с цветными орнаментами, словно в церкви. Даже огонь в очаге здесь не испускал должного тепла.

Годелот безмолвно и непроницаемо выслушивал распоряжения капрала Фарро, безупречно чистил оружие, никогда не опаздывал ни к молитве, ни в караул и чувствовал, что совсем скоро выдержка изменит ему.

Он стал молчаливым затворником и все свободное от службы время проводил в уединении своей каморки, никому не показываясь на глаза. Он зачитал «Гверино Горемыку» едва ли не до дыр, но и думать не мог попросить у капитана разрешения отлучиться в книжную лавку. Изнемогая от одиночества и тоски, он рисовал на полях книги щепкой, испачканной в свечной копоти, какие-то бессмысленные узоры, а от подступавших воспоминаний хотелось по-волчьи протяжно и заунывно завыть.

С небывалой прежде силой воскресла боль по отцу, так и не выплаканная в мытарствах недавних недель и застрявшая где-то внутри, как невынутая пуля. Только сейчас он в полной мере постиг глубину своей потери, думать о которой доселе было недосуг. В полутьме своего убежища он позволял прошлому окружать его со всех сторон и находил болезненное наслаждение в душевном самоистязании.

В его воспоминаниях не было ничего примечательного. Однообразная сонная тишина рассветов над замком и такая же бестревожная ночь, верещащая голосами сотен сверчков. Сырой туман, поднимавшийся с озера Лаго Учелли. Скрип крестьянских телег и визгливая брань. Похмельная воркотня Луиджи, отцовские подзатыльники за дурно отбитый выпад, снова отвалившаяся подметка башмака и колет с чужого плеча. Каким все это было скучным, опостылевшим и жалким для жаждавшего подвигов и приключений мальчишки! Чего бы он не отдал, чтоб вернуть все это назад…

Однако та страница перевернулась навсегда, и с этим оставалось примириться. Но была и другая. Не проходило дня, чтобы Годелот не думал о покинувшем его друге, и эти мысли делали одиночество особенно непереносимым.

Где Пеппо? Как выживает в этом большом и суматошном каменном лабиринте? Годелот не сомневался, что друг все равно жив, отчего-то не веря, будто пронырливый слепой авантюрист мог сгинуть в недрах чужого города. Он подолгу вспоминал их разговоры и короткие ссоры, усмехаясь и уже не понимая, чем так раздражал его забавно-колючий нрав Пеппо. Сейчас шотландец отчаянно скучал даже по кривоватой ухмылке тетивщика и чертячьим искрам в неподвижных глазах, неизменно предупреждавших его о надвигающейся перепалке.

Он так ни разу и не пришел на условленное место, которое сам же предложил. В прошлое воскресенье весь Сан-Марко на десятки бронзовых голосов отбивал полдень. А шотландец стоял в карауле, мысленно считая гулкие раскаты и тоскливо размышляя, что Пеппо сейчас наверняка ждет его в тени колокольни, так же отсчитывая удары. Понял он, что Годелоту помешали явиться на встречу, или решил, что тот просто пренебрег своим обещанием?

Ответов не было, и шотландец проникался еще более непримиримым отвращением к своему заточению. Откуда вездесущий кондотьер знал, что эта кара намного хуже для новобранца, чем банальная порка плетьми? Годелот ни на миг не поверил, что Орсо печется о его незаживших ранах. Как ни причудлив уклад в доме герцогини, но командир все равно остается командиром, и подобная отеческая забота не в его повадке.

Шотландец на все лады выворачивал эти вопросы, изобретая десятки догадок, но все равно ощущал себя ничуть не менее слепым, чем в темноте узилища разноглазого доминиканца.

Марцино механически поглощал тушеное мясо, но с тем же успехом мог жевать опилки, не замечая подвоха. Спина уже меньше беспокоила его после порки, хотя докучали зудом заживающие следы плетей, но телесные неудобства были ничтожны по сравнению с позором перед однополчанами.

Все четыре дня после выхода из карцера Марцино в каждом взгляде видел насмешку. А как же иначе… Его, честного солдата, столько лет верой и правдой служившего своему кондотьеру, примерно наказали на всеобщем обозрении. И за что? За попорченную рожу нахального поганца, еще даже не нуждавшуюся в бритве. Самому же юнцу все было как с гуся вода. Марцино уже знал, что тот отделался ничтожным взысканием. Вон он, сидит один как перст за противоположным краем стола, неторопливо ест и смотрит в окно с таким равнодушием, словно он в своей собственной трапезной и за дверью стоит лакей. Как он, должно быть, злорадствовал, наглый чертенок…

Будто в ответ на эти мысли, Марцино ткнули в плечо чьи-то пальцы – на него хмуро смотрел Морит.

– Пойдем-ка во двор, опосля доешь, – негромко сказал он и, искоса взглянув на чужака, двинулся к двери.