Во внутреннем дворе уже ожидал Клименте. Жестом велев следовать за собой, он отошел к запертому складу и негромко веско заговорил:

– Вот что, господа, не по душе мне это все. Не знаю, с чего полковник на нас взъелся, это уж каждому для себя видней. А только мы не каторжане, чтоб над нами соглядатаев ставить. Пора его убирать к чертовой бабушке.

– Кого еще убирать? – угрюмо сдвинул брови Марцино. Ему и сейчас казалось, что его пытаются поднять на смех.

Клименте нетерпеливо покачал головой:

– Ты все гордость лелеешь, на желчь исходишь, а здравому смыслу оно не на пользу. Про юнца я толкую, Мак-Рорка. И неделю назад толковал. Гонсало три года в отставку просился – полковник ему шиш с маслом. А тут прямо под белы ручки, пенсию в карман и с почетом за дверь. И тут же ребятенок этот появился. Кому он тут нужен? Мы в двух каморах квартируем по трое, а Мак-Рорку отдельную конурку выделили. Чего у него за секреты, а? Но это-то все ладно, однако на днях жалованье выдали. Вы знали, судари, что мальчугану плату положили с нами вровень? Не знали? А я у казначея полюбопытствовал.

Дале глядите: Марцино с ним схлестнулся – так даже дознания не было. С каких пор после драки свидетелей не опрашивают? Словом, попомните, чего скажу: что-то совсем неладно у нас, раз полковнику эдак засвербело. Не иначе, случилось чего, и промеж нас виноватого ищут. Вот и приручил Орсо ворона над нами мельтешить, вынюхивать, подсматривать. И нарочно мальчишку выбрал, чтоб мы его за дурачка считали и за языком не следили.

Марцино мрачно передернул плечами:

– Кабы Мак-Рорк шпионом тут сидел – он бы на рожон не лез. В друзья б набивался, понравиться бы хотел.

Но Клименте лишь одернул камзол с видом глубокой убежденности:

– Ты командира по себе не равняй. Не так он прост. Сунуть промеж нас подхалима, что начнет в рубаху-парня играть и разговоры за стаканом разговаривать, – это ж сразу ясно будет, как белый день. А что командир капитану Ромоло обронил, прежде чем Мак-Рорка к присяге привести? Я же вам еще на той неделе сказывал! «Завтра парня моего в полк принимаем. При особняке будет служить, теперь никто не забалует». «Моего» – слышали? Так что хотите верьте, хотите нет, но нельзя служить, поминутно через плечо оглядываясь. Надо помозговать, как его отсюда спровадить.

Марцино поморщился:

– Не от самого же Ромоло ты это слышал. Так, прачка уши развесила и пошла языком трепать, а уж эта индюшка приврет – недорого возьмет.

Клименте в сердцах топнул ногой:

– Кабы привирала – от кухни и до караулки все б разные песни услышали. Ан нет, кого ни спрошу – всем так пересказано: «Теперь никто не забалует». Прислуга ходит, озирается, сам Ромоло уже стаканчик в воскресенье пропустить зарекся. Две недели, как Мак-Рорк в гарнизоне, а уже на всех страху навел. Вот тебе и мальчишка.

Марцино пробормотал что-то и снова передернул плечами: зудящие раны раздражали донельзя, но на душе стало неожиданно легче. Пострадать от командирской несправедливости по вине двуличного мерзавца было не так обидно. Пожалуй, это даже лестно, поскольку облекало его подобием мученического ореола. Но если для Марцино мир просветлел после странных разоблачений Клименте, то другие придерживались иного мнения.

Морит яростно пнул стоящую рядом бочку:

– Шлюхин сын! Он, значит, с нами за одним столом сидеть будет, а мы «помозговать» должны? Да гнать его отсюда надо, как крысу из-под лавки, метлой поганой!

– Э-э! Разошелся! – повысил голос Клименте. – Тебя кто спрашивать-то будет? Не по чинам тебе кого-то гнать, гляди, как бы сам под ту метлу не угодил! С умом надо подойти, а не пятками себя в грудь колотить!

Но молодого тосканца трясло от злости, и увещевания однополчанина не достигали цели:

– Мне не по чинам – твоя правда! Зато полковнику – в самый раз. А у него, окромя власти, еще и устав есть, им же самим и писанный! За две драки ублюдка должны отсюда под зад выпереть, и я о том похлопочу!

– Морит! Ты чего задумал, дурья башка?! – заорал Клименте, но тосканец уже несся назад в трапезную…

«…Взгляды, брат, совсем как насекомые. Их всегда и почувствовать можно, и различить легко. Одни будто слепни: злые, и после них долго еще больно. Другие – осы: уколют, да и ладно. Чаще всего попадаются мухи: ползают, щекочут, вреда от них никакого, только мерзко и отмахнуться хочется. А есть и бабочки. Садятся осторожно и ласково так крыльями задевают. И самого тоже тянет затаиться, не спугнуть. Только эти самые редкие».

Прежде Годелота очень забавляли подобные рассказы друга. Занятно было чувствовать, что в странном мире Пеппо он так же слеп, как сам Пеппо в его, Годелота, привычной «зрячей» реальности.

Но в последнее время он все чаще чувствовал, что понимает друга лучше прежнего. Почти ни с кем не разговаривая, шотландец был постоянной мишенью тех самых назойливых насекомых. В трапезной же, сидя на отшибе, он всей кожей ощущал жгучие тычки чужих взглядов и едкое покалывание носящихся в воздухе пересудов. Так и не зная причин общей ненависти, опускал на лицо забрало невозмутимого равнодушия и молчаливо сгорал от злости и лютой тоски.

Сегодня однополчане покончили с едой быстрее обычного и один за другим вышли во внутренний двор. Годелот перевел дыхание: в кои-то веки можно было спокойно пообедать, не рискуя подавиться под перекрестным огнем чужой враждебности. Пожалуй, отменная стряпня Филомены была в этом змеином логове единственной его радостью. Годелот вздохнул и мрачно захрустел стеблем сельдерея. Пустое… Его не сломали отцы-инквизиторы со своими плетьми и прочими фортелями, так неужели горстка сторонящихся его людей сумеет испортить ему жизнь?

Эти размышления оборвали резкий скрип распахнувшейся двери и приближающаяся торопливая поступь. Годелот поднял глаза: прямо перед ним стоял Морит. Он был бледен, губы сжаты в узкую линию, а в глазах застыла мрачная решимость. Шотландец едва успел подумать, что ему, похоже, и сегодня не дадут насладиться едой, а солдат шагнул вплотную к столу, наклонился и плюнул Годелоту в вино.

Секунду шотландец сидел неподвижно, а потом схватил со стола опоганенную кружку и широким взмахом выплеснул вино Мориту в лицо. Тот отшатнулся с коротким вскриком – вино обожгло глаза. Попятился, но запнулся за скамью и с грохотом рухнул на пол. А Годелот спокойно сел за стол и снова принялся за остывающее жаркое. Как ни чесались руки разбить тосканцу его самодовольную морду, но предупреждение Орсо на предмет второй драки он помнил. Да и эта, в сущности, кабацкая месть доставила изгою какое-то особенное удовлетворение. Грязная выходка паскудника едва ли заслуживала настоящей схватки.

Тем временем на шум в трапезную вбежали Клименте и Марцино, ожидавшие застать драку, но замерли в дверях: чужак все так же неторопливо ел, а Морит сидел на полу у опрокинутой скамьи и с бранью отирал багровые потеки с лица и слипшихся волос, щурясь и отплевываясь.

Вероятно, задержись свидетели хоть на минуту снаружи, тосканец успел бы подняться на ноги и все могло бы повернуться иначе. Но сейчас Морит представлял собой столь комичное зрелище, что кто-то из солдат не выдержал и громко неприлично фыркнул. Тосканец на миг замер. А потом поднялся с пола и повел головой, будто отряхивая налипшую паутину. Теперь в нем не было прежней холодной решимости – покрасневшие глаза полыхали неистовым бешенством. Он двумя шагами преодолел расстояние до Годелота и оглушительно грохнул ладонью об оструганное дерево столешницы, заставив подпрыгнуть посуду.

– Через четверть часа во дворе. Скьявоны. Выходи, крысеныш, если не струсишь.

Годелот встал, бегло оглаживая эфес клинка:

– А чего четверть часа годить? Или тебе помолиться надо? Не робей, ты ведь уже и причаститься успел.

Морит оскалился, багровея:

– Я сегодня вечером еще за упокой твой выпью, поганец…

Но тут кто-то резко рванул Морита за плечо – позади тосканца стоял Клименте.