Отвада медленно ступил вперёд, после нескольких шагов оглянулся на Перегужа и Пряма. Те обменялись мрачными взглядами и оба едва заметно замотали головами: «Нет». Воевода сам подошёл к ступеням, осторожно поднялся на одну, вторую… тот, сверху, с кинжалом в пузе, качаясь, спустился на ступень, другую… и повалился бы вперёд, не рвани воевода навстречу и не подхвати грузно осевшее тело.

— Твою мать в перемать, — рявкнул Перегуж, Прям, не думая, скакнул вперед на подмогу, но поперёк воеводы потайной дружины поспели двое бойцов помоложе, и тело боярина приняли в три пары рук.

— Четверо в дом, обшарить каждый угол! Руками ничего не трогать, только в рукавицах!

Годовика положили на землю в нескольких шагах от крыльца. Он был ещё жив, тяжело вздыхал, пытался что-то сказать, да тщетно. Силился поднять руку и что-то показать, да и того не смог.

— Старина, держись! Держись, ты слышишь⁈ — Отвада присел у раненого, потянулся было к рукояти, да с полпути отдёрнул руку.

— И правильно, — кивнул Прям, опускаясь на колени.

Воевода потайной дружины, едва не носом уткнулся в кинжал, обглядел весь, разве что не обнюхал.

— Приметный клинок. Не каждому босяку по карману.

— Это я ему подарил. А Годовика княжеским подарком и подрезали.

— И вряд ли моровые. Удар жуткий. Гля, от крестовины на поясе вмятина осталась. Это как же остервенело нужно бить?

Подошли двое, один к Перегужу, второй — к Пряму что-то сказали вполголоса. Воеводы едва не разом досадливо крякнули.

— Боярщина, твою мать в перемать! На кровь слетелись. Чуют что ли?

— Как рот раскроют, да языки расседлают, знай себе уши зажимай. Такого наслушаешься…

Годовик что-то беззвучно шептал, глядя на князя, тянул к Отваде руку, хотя как тянул — пальцем еле-еле двигал. Тычка закачало: от всей боли, разлитой в воздухе, старика мутило с тех пор, как во двор въехал, но то ли Потусторонье к болям приучило, то ли привычку нашел, вроде как у выпивохи — пьёшь, пьёшь и какое-то время держишься — но подрубило балабола аккурат именно теперь. Старик медленно осел, сполз по резному крылечному столбу и зашептал, борясь с отяжелевшим языком:

— Безродушка, миленький, мутит так, что и нутро выплюнул бы. В животе крутит, ровно не кишки у меня, а змеи. Так и норовят гады в узел увязаться. Ох крутит…. Ох крутит…

То, что Годовик затих, Тычок понял по возне и шуму, которых разом не стало, ровно замер старый боярин на краешке пропасти, и любой звук, любое движение могут поколебать воздух, едва заметно тряхнуть землю и столкнуть раненого в провал.

— Дышите уж, бестолочи… Хуже не станет.

Выпивохой был, много раз так вставал: ноги вроде есть, а приказов не слушаются, хочешь руками их найти, а нельзя — за скамью держишься. Давай, давай, Тычок, вставай. Поднимайся стоймя, ровно былинный молодец, нынче самое время прикрыть могучего князя тощей стариковской грудью. Больше некому, воев кругом, как семян в клубнике, только нет защиты от гада подколодного. По столбу поднялся, превозмогая дурноту отстоял головокружение, мелко-мелко перебирая руками и ногами, по перильцам добрался до лестницы. Там, внизу, в нескольких ступенях лежит Годовик, на коленях около боярина стоят Отвада, Прям и Перегуж, все трое ошарашены и ещё не пришли в себя, князь раненого за руку держит. Тычок отлепился от перил и едва не упал — припас сил в заплечной торбе иссяк. Как ни отодвигал предел, вот он, в шаге темнотой беспамятства мерцает. Ну ладно, не в шаге — в четырёх-пяти, но их ещё пройти нужно и не рухнуть во тьму раньше.

Годовик не подавал признаков жизни, так и лежал с вытянутой рукой, глядя на Отваду. Смотрит или просто мёртвый взгляд на князе остановился — поди пойми. Вроде всё, отмучился старый, но что-то мешает закрыть боярину глаза, то ли напряжение в лице, то ли выражение посмертного покоя, которое пока так и не сошло на раненого, и когда сойдёт — неизвестно.

Прям щёлкнул пальцами, привлекая внимание Отвады и Перегужа, оттянул ворот рубахи старого боярина и показал на пару багровых пятен на шее. С вопросом огляделся.

— Вроде пальцы, — неуверенно предположил воевода. — Похоже на тычок пальцами.

— Найду сволочь, удавлю голыми руками, — Отваду от злобы колотило, стуча зубами и морщась, он положил пальцы свободной руки на рукоять. — И на нём появятся такие же пятна, только будет их больше и во всю шею!

— Его могли заколоть любым ножом, но почему-то предпочли этот.

— Кинжал я подарил ему после битвы с оттнирами у стен Сторожища. Это предупреждение мне. Эх, Годо…

Прям слушал вполуха, зато наблюдал за Тычком в оба глаза: уже какое-то время старик пребывал, что называется, еле-еле душа в теле — находясь на крыльце, с превеликим трудом воздвигся на ноги и вот прямо теперь подъедает последние силы чтобы… спуститься? Зачем? Даже навскидку видно — ломает себя, ковыляет вперёд на зубах, на воле. Отвада, наверное, так и закончил бы горестное стенание с именем давнего соратника на устах, если бы откуда-то сверху, с лестницы на него не упал старый балабол и, повиснув на плечах, не закрыл князю рот ладошкой.

— Тс-с-с! — зашипел егоз.

Дружинные, было рванувшие к Отваде, едва не скорее самого Тычка, уже через вдох стыдливо морщились и отворачивались. Вот ещё! Сообразили! Нашли лиходея! Угроза князю, прямо держите семеро! Не, ну а что? Годами вбивали скорость и навык, подумать не успеешь, руки-ноги поперёк головы всё делают, а потом стыдливо прячешь глаза и неловко переминаешься, не зная, как неприметно убрать руки от мечей и кинжалов.

— Тычок, дружище, ты чего?

Отвада не давал Тычку упасть, старик беспомощный, ровно сенной сноп, преданно дышал князю в лицо и улыбался.

— Там, в Сторожище, животом маялся, помнишь? — балабол слабо отмахнул рукой куда-то в сторону. — Думал Ясна, ведьма моя, начудила.

— А это не она, — мрачно улыбнулся Прям, начавший о чём-то догадываться.

— Не она, — старик слабо мотнул головой, и летняя холщовая шапка слетела наземь. — Это кинжал у меня в пузе торчал.

Князь опустил балабола наземь. Провидец сидел на тёплой, утоптанной земле, в спину его подпирал Отвада.

— А ещё, вспомни, виделось мне, как трижды рот открываешь, говоришь что-то. Три раза без звука выдохнул.

— Ну!

— Имя произносишь. Го-до-вик! И как сказал, тебя ломать начало. Рука на кинжале, произносишь имя, и тебя корёжит, аж выгибает. И повторяешь… и повторяешь…

Дружинные слабый шёпот старика, не расслышали, поэтому переглядывались недоумённо, а князь и оба воеводы поняли всё враз.

— Имя «Годовик» на устах и кинжал в руке — это заклятие, — уверенно буркнул Прям, кивая.

— И сам Годовик тоже, — Перегуж показал на две багровые отметины на шее боярина. — Гля, двинуться не может и умереть не получается. Ворожба держит.

— И ведь придумано как хитро, — Отвада хищно осклабился, глядя куда-то в дальнокрай. — Первое, что я сделаю — или на руки подхвачу или за кинжал уцеплюсь. Начну выть: «Годовик, Годовик», тут меня в колёсико и сворачивает, аж хруст костей в небо летит, птиц пугает.

С мрачной улыбкой вынул кинжал из раны и прошептал:

— Спи спокойно.

Наверное, в воздусях летал вожделенный для Годовика покой: ушла из взгляда непонятная для раненого острота, лицо отпустило запредельную натугу и последним выдохом старый Отвадов соратник испустил дух, подняв легкое облачко пыли возле губ.

Раздался конский топот, и на разорённый двор влетели две боярские дружины.

— Помогать прилетели, — недобро осклабился Перегуж. — Помощнички.

— Что с Годовиком? — Косоворот слетел с коня, вломился в проход, что открыли дружинные, ровно кабан в засеке, встал около Отвады.

— Убит, — ровно возвестил князь, поднимаясь с колен и поигрывая кинжалом. — Все убиты. Жена, дочь, сын. Сам-то как здесь?

— У дружка гостевал, — кивнул себе за спину, где важно кивал Кукиш. — С Годовиком на охоту все вместе сговорились, и на тебе!

— С тобой на охоту? — тише воды буркнул Перегуж, только Тычок и услышал. — Да он руки после тебя мыл, охотничек!