— Айда за ним!

— Что то будет в иноземном?

Толпа уже было развернулась в сторону иноземного конца, как её прямо по самой середке разрезала надвое телега под пегой лошадкой, правила которой статная баба в цветастом платке.

— Смотри куда прёшь, дура!

— Ой, кто тут? — баба привстала и заозиралась, — Чудеса чудесные! Голоса есть, людей не вижу!

— Ополоумела Вишенька? Соседей не замечаешь? Это ж я, Хваток! Чуть не задавила!

— Врешь, голос! Вот прямо сей же миг Хваток гнётся над гончарным кругом, нечего ему тут лоботряса праздновать!

Гончар хотел было отзубоскалить в ответ, да осёкся. Сбил колпак на глаза, почесал загривок.

— Дуру валяешь? Да я тебе…

Вишеня всплеснула руками, прижала ко рту.

— Люди добрые, голос Гречана слышу, хотя не сойти мне с этого места — не пила я с утра!

— Это я и есть! — долговязый шорник рядом с гончаром потянул рукава на локти. — Я вот те покажу, как людей давить! Совсем ополоумела без мужика, кобылища непокрытая!

— Так пашет в поте лица Гречан, — Вишеня дурашливо таращилась куда-то повыше головы шорника, водила глазами туда-сюда и руками разводила. — Не может он перед теремом дурака валять. У него детей шестеро, и всех кормить нужно. Эй, Стюжень, что же творится, верховный? Нечисть голосами балуется, в заблуждение вводит. Ты уж наведи порядок!

— Наведу, красавица, наведу! — старик на ходу развернулся, махнул Вишене, и только теперь в толпишку прилетел густой хохот верховного, хотя мог и раньше не сдерживаться — голубей гончаровна всё равно спугнула. С перепугу, наверное, сизые помёт и сбросили, обтекай Хваток, обтекай подмастерье, утирайся Гречан, рукава ведь длинные.

— А что ваш Небесный Отец про баб говорит? — прилетело на помост из толпы.

Чернобородый хизанец с мудрыми, колючими глазами едва заметно переглянулся с остальными двумя собратьями и улыбнулся.

— Отец наш Небесный определяет бабе место за плечом мужчины, строго наказывает быть верной опорой мужу во всех делах и начинаниях, да не выбегать на глаза, чтобы не отвращать его ум от свершения великих и значимых дел.

В толпе раздались незлобивые смешки.

— Значит, не выбегай на глаза из-за спины, да не наклоняйся и зад не отклячивай? Короче, не отвлекай, так что ли?

— Слышала, Косточка? Будешь поперёк всюду нос совать — вожжами отхожу!

— Уж ты бы помолчал! Я вот спрошу, что Отец ихний Небесный про бражку думает, тогда и поговорим!

— Молчи дура! Сказано же — держись за плечом, да вперёд с глупостями не суйся!

Площадь какое-то время похохатывала над незадачливой парой, пока какой-то старый и сморщенный плетельщик корзин скрипучим и надтреснутым голом не проколол смехотливый пузырь.

— А вот, допустим, сосед обманом разжился, золото скоро из всех щелей закапает, это как? Справедливо? По нраву такое вашему Отцу?

Люд на площади поутих, старший хизанец еле заметно досадливо прикусил губу.

— Тебя же спрошу почтенный старец, а кто определит, что состояние нажито неправедным путём?

Корзинщик растерянно заозирался, как кто? Разве для этого нужно чьё-то стороннее суждение? Разве не видела вся улица, как Копыто захапал кусок земли, издавна считавшийся меж соседями ничейным, и поднял на углу свою ничтожную лавчонку? И все эти годы, пока тянется межсоседская свара, только и бросает с издёвкой, мол, кто смел, тот и съел. Разве так справедливо? Разве это правильно?

— А вот землю у пахаря отнять Отец ваш Небесный позволяет? — прилетело откуда-то от самого помоста, хизанец даже разглядел лицо говорившего. Мрачный детина, заросший до самых глаз соломенной шерстью, колко смотрит избела-голубыми глазами, цветом похожими на вылинявший синий многократно стиранной рубахи.

— А пахарь тот хозяйствовал рачительно? Не влезал в долги, откладывал на чёрный день, имел запас семян на случай неурожая?

Хозяйствовал рачительно? Не влезал в долги? Хизанец будто около горящей избы оказался и невольно сдал на шаг: от пахаря ощутимо полыхнуло жаром, даже губа у того задрожала, как у волка, а глаза сделались совсем белы от бешенства. Хозяйствовал рачительно, говоришь? А попробуй, болтун, похозяйствуй, если Косоворот обложил со всех сторон, не вздохнуть! Попробуй распаши на свой страх и риск лишнюю пядь, чтобы заиметь тот самый помянутый запасец на чёрный день — там, оказывается, выпас для лошадей его дружины, а это посягательство на безопасность края от лихих людей, кстати, именно от вас, хизанцев! А ты попробуй не влезь в долги, если в сухой год дети ревмя ревут, есть просят, по лесам шастают, ищут съестное, и нет-нет, сами попадают на зубок зверью! А ты попробуй повиси на дыбе у Косоворота, да неправильно ответь на вопрос, чья теперь это земля! А ты встань над трупами жены и детей, да не обвини в их смерти себя, да удержись от петли!

Хизанец вымученно держал на губах улыбку — с двух шагов, пожалуй, никого не обманул бы, но на десяти глаза толпе отвести получается — с тоской смотрел на пахаря и с недобрым предчувствием ждал грозы. От таких всегда одни неприятности, такие никогда не идут в стойло вместе со всеми, всегда брыкаются и не дают повесить кольцо на нос, да будет благословенна во временах премудрость Отца Небесного, научившего, как укрощать таких дикарей. По незаметному знаку чернобородого мудреца от доверенного человека из толпы прилетело насмешливое:

— Ишь, куда хватил! Ты сначала мор переживи, душегуба этого рубцеватого переживи, потом умничай! Тут про жизнь да смерть толкуют, а он обидки свои перед людьми вывалил!

Пахарь, закусив губу, завертел головой, мало не взлетел над толпой, всё искал остряка — нашёл бы, убил, как пить дать. Не нашёл, конечно. А следом запел второй подсадной:

— А почему обязательно молельный дом? Нешто нельзя без крыши?

— Отец наш Небесный не видит преград, смотрит сквозь крышу и не спрячешь от него дурные помыслы, равно как и хорошие — любой заслон пронзит острым взглядом. Хоть дома ты сиди, хоть под стол залезь, никакая пакость не останется незамеченной! Когда я валялся с раной, да потолок глазами сверлил, вот честное слово — ровно чей-то взгляд чуял. Будто смотрит на меня кто-то, ждёт знака, мол, дай понять, что хочешь жить и я помогу…

— А я ничего не чувствовал, — крикнули откуда-то со стороны, крикнули звонко, серебром звенела в голосе обида.

Хизанцы как один повернулись на голос. В стоячее болотце площадного люда вливался свежий ручеек откуда-то из Сторожища, на острие клинышка вышагивают трое, в одном из которых трёхпоясые мудрецы, не веря глазам, признали Стюженя, и попробуй не признай, если ворочается в толпе громадина, на целую голову выше прочих, а если не на помосте стоишь, а в самой толпе, наверное, так и видится — голова плывёт над всеми, отдельно от туловища, седая, здоровенная, как котёл. Со Стюженем какие-то двое, один из них и кричал, голос молодой, звонкий, не то что густющий стариковский низок. Подобрались к помосту, не спросясь и не смущаясь, полезли по ступеням.

— Говорю, а я никаких чудес и голосов не слышал, — Клёст худющий, то ли сам в одежде болтается, как мышь в горшке, то ли одежда великовата — смотрит с тем удивлением, которое здорово замешано на обиде: «Почему у меня не так?» — Лежу, таращусь в потолок, и ни голосов тебе, ни знаков. Вон, Рыбалёк так же.

Рыбалёк скривился, пожал плечами.

— Никто меня с Отцом вашим Небесным не сводил, никто из вашей братии шагу в нашу горенку не ступил, а гляди ж ты, встали в одно утро оба, как написанные. А ведь порубил нас с вами, Рубцеватый едва не в один день.

Толпа зашумела, заходила, ровно вода в чарке от толчка — широко, от края до края. Чернобородые переглянулись, старший прикусил губу, сощурился, будто против яркого солнца встал, под глазом живчик забил.

— А и правда, этих чего к себе не взяли? — крикнул давешний бузотёр, правдоискатель, показывая пальцем на подошедших. — Рылом не вышли? Отец Небесный не принимает? Или сначала на молельный дом занеси, а правда жизни потом как-нибудь?