— Тьфу, срамной! — прилетело возмущённое с другого конца площади.

— Точно! — во всю глотку крикнул усмарь, — я когда по весне из болотища выбрался, подумал: «Да я ж не иду — лечу! Весу не чую, как после Кудряшки».

Толпа грянула хохотом и заколыхалась, как помянутое болото — цепко, вязко. А дальше по площадному болотцу, стоячему и плотному, будто нешуточная волна пробежала — заходило, заволновалось, и Сивый услышал: «Гля, купчата на помост полезли».

— А я тебе, добрый человек, отвечу по-простому, по-купецки! — основательно слепленный крепыш, без преувеличения «укутанный» собственной бородой, ровно в одеяло, руку выпростал пятернёй вперёд, — А ну, соседи, потише, слушай слово торговое! Меж собой мы, купцы, разумеем так: «Можешь сделать сам, делай. Не можешь — спроси соседа». Вон, болтают, Стюженя злая хворь свалила, вызволить старика из лап болячки не можем, разве это дело? Верховный ворожец излечиться не может! Сапожник получается без сапог! А если соседи помогут? Издавна Ратника почитаем, а вот пришёл ему на помощь брат с полудня, и носы воротим? Что не так-то? Тот же Ратник, только живёт напротив. Так в чём же дело? Может быть, нашему исконному мешаем с бедой воевать? Нет, не мешаем! Если наши вдруг найдут спасение, скажем «благодарствуем!» за избавление? Скажем! А вдруг боги меж собой договорились, а? Дескать, нынче Ратник в тень отойдёт, а спасением людским займётся этот… как бишь его… Отец Небесный? Что, не могло так быть? Я вон тоже не всякий раз за моря сам хожу. Иной раз и на печи остаюсь, только золотом помогаю, да добрым советом. И на-ка, добрый человек, от низового купечества на молельный дом! Прими, сочти, да пусти на доброе дело, и гляди, не дури — купца не обманешь!

Борода-Одеяло одной рукой схватил руку первого мудреца, старшего среди трёх, а второй с размаху впечатал мошну с чем-то звенящим тому в ладонь. Полуденник поклонился и, высоко воздев дар, просто поднял толпу на задние лапки, как учёного пса — гончар около Безрода, без преувеличения едва не запрыгал на месте. Сивый усмехнулся.

— За золото отца-мать продашь, скотина ты мохнатая, — шипел каменотёс, остервенело сбрасывая с плеча руку усмаря, едва тот от восторга затряс соседа, показывая пальцем на купца.

— Точно! Сам слышал — Стюжень вот-вот душу отдаст!

— Не дождётся старый избавления, уйдёт скоро к Ратнику.

— Можешь — сделай сам, не можешь — попроси соседа! — повторил гончар, привычно уже пихая Сивого в бок.

— Не можешь с женой сам, попроси соседа, — повернувшись к нему, каменотёс вскинул локоть и выразительно-бессильно уронил кисть. Мельком глянул на соседа гончара, замотанного в клобук, и вдруг замер, раскрыв от изумления рот.

«Что не так? Клобук сполз? Солнце меня приласкало?» — усмехнувшись, Безрод поплотнее зарылся в тканину, но обмануть каменотёса не получилось.

Рукодел медленно отвернулся, но лопатками, затылком, напряжённой спиной, сам вполовину утихший дал понять: «Знаю, что ты там, просто не смотрю». Ну как не смотрю — пару раз Сивый поймал косой полувзгляд с полуоборота.

«Я видел достаточно», — Безрод стал выбираться из толпы, и чем далее выбирался, чем ближе делалась площадь, свободная от толпы, тем ожесточённее приходилось работать локтями. Оно и понятно — чем дальше ты от помоста, тем жарче у людей желание увидеть спасённых и острее жажда послушать правду. Жизнь — она ведь одна, а ну как прямо сейчас говорят то, за чем ты всю жизнь гонялся, но между тобой и заветным словом, ровно страдное поле, колосится целое поле бездельников. Что? Они тоже хотят послушать слово истины? Нет уж, это ты — за истиной, а они бездельники!

Сивый выбрался на относительно свободное пространство и двинулся прочь от площади. Ещё бежит-набегает городской люд, каплями и ручейками вливается в озерцо вокруг помоста, только взрослые мужики, бабы и вездесущие отроки. Совсем уж малых детей матери по домам попрятали, дабы в давке не случилось непоправимого. Наверное, Отвада, Прям, Перегуж и Моряй ещё в толпе, дослушивают последнее, а с него хватит. Видел достаточно.

— В тереме подожду, — почти втянувшись с площади в улицу, буркнул Сивый и уже было расслабленно выпрямился, как сзади раздался топот.

— Стой!

Чья-то рука легла на плечо, «душегуб с рубцами» замер, медленно оглянулся. Давешний каменотёс.

— Это ведь ты? Ты же Безрод?

Сивый перестал прятаться за ткань, выпрямился, хотя клобука не откинул.

— Мог ведь и руку сломать.

— Ты или нет? — рукодел набычился, пригнул голову, нахмурился.

— Ну я.

Каменотёс какое-то время глазами жадно пожирал воеводу со Скалистого, зрачки так и бегали — так вот он каков, тот, о ком город судачит без умолку. Это же получается, что в ту войну город сообща обороняли, может и виделись где-то на стене? Безрод прямо в глаза не смотрел, человек чужой, непривычный, не дай Ратник потеряется, подкосятся колени.

— Только одно мне скажи, это ты?

— Сам ведь не веришь, — усмехнулся.

— А ты укрепи.

Сивый согнал с губ усмешку, мгновение-другое смотрел каменотёсу прямо в лицо, чуть выше бровей — прямо в глаза не нужно, всё-таки не мальчик, сединой побит, не нужно играть с человеком — затем просто вытянул руку с раскрытой ладонью, начал загибать пальцы.

— Скалистый, жена, дети… Ну поджёг я мир, малышам где жить?

— Я знал! Ты не мог! — каменотёса закачало-замотало, ровно оглоблей по темени огрели, но лицо его просияло.

Он схватил руку «душегуба», горячо затряс, пламенно обнял, как родного, обхватил за голову, притянул к себе, захлопал по спине. Мог бы — на руки поднял, ровно дитя малое, да взял себя в руки, опомнился. Безроду горло перемкнуло — ладно братья, дядька или дед обнимут так, что сердце трепыхается, ровно птица в силке, но посторонний человек… Словно бредёшь в жару, в теле ни капельки не осталось, от жажды не то что горло скрипит, внутри от каждого шага с лёгким шелестом пересыпается песок, и тут тебе дают напиться, и не просто напиться — сталкивают в холодный, голубой, звенящий облегчением источник. Чуть помедлив, Сивый ответил на объятие, да ещё в ухо шепнул:

— Ещё многое наговорят — не верь. Я на виду и не прячусь.

И ушёл, оставив сияющего радостью каменотёса на валких ногах, только и прилетело в спину: «Ах паскудники, значит, соседа позови?»

Догнал Моряй.

— Кто такой? Чего хотел?

Сивый усмехнулся.

— Да просто человек. Узнал меня в толпе.

— И не сдал? Не заверещал? Могли ведь и на площади разорвать.

— Не сдал. Поверил.

— Не всё пропало, — Моряй просиял, щёлкнул пальцами, — Ещё побарахтаемся.

—… Не понял? Что сделать? — уже в тереме Отвада вытаращился на Сивого, как на диво-дивное.

— Просто не входите, пока не скажу.

— В своём уме? Ты хоть и не первый встречный, но и с отцом себя не равняй! Не по тебе ноша!

— Давай попробуем. А вдруг! — Сивый сделал загадочное лицо и страшные глаза.

Какое-то время Отвада смотрел на него с потаённым страхом, затем выдохнул.

— Как женился, да как начал к деду ездить — не узнать. Лицом ожил, лицедеить начал. Тьфу на тебя, страхолюд!

Безрод усмехнулся и руками развёл. Жизнь продолжается.

— Как ты себе это видишь? Вот заходишь ты к ним: «Желаю здравствовать, парни. Тогда не добил, решил теперь прикончить». Да они концы отдадут, когда тебя увидят!

— Стюженя сначала запустим. Пусть подготовит.

— Запустим… подготовит… Ты вообще себя слышишь?

Сивый сплюнул ухмылку, вернул лицу прежнее холодное, неподвижное, бесстрастное выражение, на котором жили, казалось, одни глаза, да и жили так, как живёт зимняя вьюга — от прохладного к студёному, от морозного безветрия к ледяному вихрю.

— У нас отбирают землю и само право быть. Завтра будет поздно, — Безрод лениво махнул куда-то рукой, Отвада же и головы не повернул — ясно куда махнул. На площадь.

Князь переглянулся с Прямом, тот кивнул, с Перегужем — тот кивнул, с Моряем — скупой, но уверенный кивок. Чаян, сидевший у стены, поднялся с места, подошёл, что-то сказал зятю на ухо, и пока Отвада думал, старый боярин заговорщицки подмигнул Сивому. Выше нос, курносый. Безрод поиграл бровями — поглядим.