— Всё слышал? Нет, но каков! Злобожье отродье!

Сивый вышел из-за Теньки, поклонился.

— Врёт, поди⁉ Не бывает так. Нет, я конечно слышала, но… да враки это!

— Бывает. И не враки.

— Как быть? Ну… я это… вроде советуюсь. Страшно всё-таки.

— Страшно? — Сивый хмыкнул в тканину. — Если я даже к своему гнедому тебя привяжу и накажу ему с места не сходить, ты на горбу унесёшь его к этому… долговязому.

Баба изменилась в лице, глаза сузила.

— Как жена с тобой живёт? Насквозь что ли видишь?

— Юбки поменяй, — Безрод ухмыльнулся, — насквозь мокрые. И слюни подбери. Не поскользнулся бы кто.

Торговка покраснела, остервенело плюнула под ноги, какое-то время кипела, ровно варево в котелке, мало пузырями не изошла, да потом рассмеялась.

— Ты никто и звать никак, уйдёшь и забудемся. Стыдить ещё вздумал! Тьфу, срамной!

— Нам бы овса прикупить. И уйти побыстрее, чтобы забыла скорее.

— А замотался чего? Если заморенный, стой, где стоишь! Не подходи!

— От жены прячусь. Увидишь высокую, грудастую здоровицу, дай знать. Успею уйти.

— Все вы одинаковые!

Сивый отчего-то медлил. Чем-то походила вдовица на Гарьку, прямая, дерзкая, правду рубит шматами, разбрасывает вокруг щедро.

— Где, говоришь, лучший овёс?

— Ничего я не говорю. А овёс там, у Кисляя. Прохвост ещё тот, будешь торговаться, держи ухо востро. Дай коню попробовать, Кисляй, пёс блохастый, иногда мешает хороший овёс с лежалым. Человека-то можно обмануть, а лошадей — нет.

Безрод, прощаясь, поклонился, ушёл было, но как знал — в спину прилетело, аж в лопатках зачесалось:

— А чего тебя жена ищет? По бабам шастаешь, подлец? Блудишь?

Не поворачиваясь, кивнул. Усмехнулся. Громче кричи, дурында, ещё не все на площади знают, что некто от жены хоронится. И правда, несколько человек заозирались — кто шастает, где? Кто блудит? Кто, кто… дед Пихто, ты за бубликами смотри лучше, раздолбай, мальчишки сопрут.

Кисляя нашёл быстро. Тот, наверное, казался себе бывалым торгованом, прожжённым в уголь, и Сивый не стал его ни в чём разубеждать, просто отпустил Теньку и отошёл на шаг. Гнедой из всех мешков, выбрал лишь один.

— А вот овёс, на горбу принёс, сочный и спелый, как снежок белый… — Кисляй начал бодро, сверкал зубами во весь рот, но потом начал тянуть, запинаться, а под конец и вовсе умолк, раскрыв рот — это Тенька прошёл новёхонькие, добротные мешки, распузыренные до неподъёмности и остановился перед самым тёмным, старым и худым, в стороне от прочих.

— Овёс у него белый, — Сивый ухмыльнулся, легко кивнул продавцу.

— А чего же из худого мешка? То для своей лошадёнки держу, лишь бы копыта не отбросила. Лучшее на продажу, себе погаже.

— Оттуда, — Безрод показал на тёмный от старости мешок, бросил Кисляю рублик, показал на Тенькины перемётные сумы. — Туда. На день пути.

— Да нешто…

— Оттуда.

Кисляй хотел что-то сказать, да раздумал. А расхотелось поговорками сыпать. Вдруг и сразу. К ворожее не ходи — лиходей, взгляд мертвечиной отдает, ещё сам себя начнёшь нюхать, живой или уже тленом несёт. Конечно, тут растеряешься. Пока отсып а л, всё косил на сторону. Вот честное слово, от этого хмыря в замотке неприятностями несёт на перестрел, ровно в болоте вонючем извозился прямо в одежде и с конём. Кисляй ещё длинным носом потянул, может на самом деле неприятности могут пахнуть?

— Вроде пришлый, но будто предупредил кто, — Кисляй сопел над мешком, мерной чашей пересыпая овёс в суму. — Узнаю, кто доносит, по миру пущу.

Сивый хмыкнул, отвернулся. Ничего интересного, торгован косится, глазки бегают, чувствует себя больным, вон напрягся, озноб в себе за хвост ловит. Ловит, да никак найти не может. Да и мрак с ним. Там на площади интереснее: появились верховые, целый разъезд, трое — один к одному. Головной что-то спросил у гончара, поблагодарил, припустил коня. Подъехал, довольно крякнул:

— Ого, овёс! То, что нужно.

— Сколько? Я мигом! Тот овёс на горбу принёс, сочный и спелый, как снежок белый, конь ест, добавки просит, а Кисляй, знай себе, мешки подносит…

— На день пути, добрый человек! Дорога наша длинна, а промедление у нас не в чести, правильно я говорю, друзья?

— Новости везём больно горячие!

— В Сторожище такое творится!

Сивый нахмурился. Что в Сторожище творится? Все сошли с ума, из конца в конец по всем краям носятся толпы гонцов с вестями разного пошиба, то душегуба морового поймали, то у боянов что-то невиданное происходит. Хмыкнул. А «душегуб» тот овёс покупает, вестей ждёт. Ну-ну.

На слово «новости», пущенное в мир звонким — точно певческим голосом, люд потянулся со всех концов торжка, подходили гончары, кузнец и его подмастерья, зеваки и праздные шатуны, местные бабы-сплетницы, мальчишки, пьянчужки и вообще все, кто мог ходить. Безрод моргнуть не успел, оказался в плотном кругу людей: слева пахнуло жареным луком — икает кряжистый уголекоп, черная пыль намертво въелась в морщины и даже глаза кажутся подведёнными, справа несло мочёной капустой — козлобородый купчик доедает остатки с ладони.

— Чего про новости болтал? Ну, давай, выкладывай, если не врёшь.

— Князю своему новости везу, не тебе, — расхохотался головной.

— Смешлив больно, — крикнули из толпы женским голосом, и мужской тут же добавил: — Уважь народ, сам знаешь, края и веси трясёт, ровно в падучей.

— Будет мор или нет?

Верховые переглянулись, друг другу разом кивнули и главный заговорил:

— Мор идёт, сами знаете. Поселения жгут десятками, ворожцы бьются, да ничего сделать не могут. Видать, сильно мы нагрешили, если боги так наказывают. В Сторожище ворожец боянский от заразы помирает. Говорят, тот самый, который пригрел душегуба.

— Безрода что ли? — прилетело из толпы.

— Не знаю, как зовут, но рубцами лицо усеяно, ровно кошка когтями рвала. И видели, как он зло творит. Четверо выжили. Выжили и клянутся, что он это. Узнали.

— Безрод? Не мог он.

— Не могла кошка щенков родить. А говорят еще, Злобог его к себе обернул. Заставил или ещё что, но теперь на побегушках у Злого ваш Безрод. А как иначе объяснишь? Никак.

Люди притихли, переглядывались и тревожно качали головами.

— Князья трубят совет, вот-вот призовут Отваду выдать на суд Безрода.

— А Отвада не даст, — сплюнул углекоп. — Я его знаю. Кремень. За своих и в огонь, и в воду. Бился с ним тогда, у Озорницы. Болтают, как сын ему Безрод.

— Тогда точно будет война, — главный у вестоносцев убеждённо кивнул. — Князья в кулак сожмутся и ударят. Так и ли иначе, но душегуба повесят.

— Дружина Безрода не сдаст, — убеждённо кивнул углекоп, — нипочём не сдаст.

— Двум войнам не бывать, а одной не миновать, — пожал плечами вожак пришлых.

— А нам что делать? — взвизгнула тощая бабёнка со жменькой черных ягод — так перепугалась, что заперхала, закашлялась, утёрла рот и повезла чёрную полосу по щеке. — Опять война? Опять бежать?

— Тю, было бы с чего блажить! У других князей житье не хуже, — второй верховой пожал плечами. — Это если один бежишь тяжко. А если всем селом, так и бежать не надо. Просто князя себе меняешь и всё. Так и скажите своему Отваде, мол, уходим к другому князю. Счастливо оставаться! Целое село — это тебе не кот наплакал! Прими да уважь, как говорится.

— А я слыхал, на полудне, в Хизане, жирно живётся. Можно всем селом на самом деле сняться да утопать ножками на полдень. Солнца больше, князь тамошний душегубов под кроватью не прячет, — третий верховой махнул на полдень, — с данью не лютует. Говорят, что ни год, простой пахарь коровкой-двумя прирастает.

— А я слыхал, мор туда не достал, — козлобородый сунул остатки капусты в рот, зашамкал.

— Сказали ж тебе, нагрешили мы, — буркнул Кисляй — он как раз закончил с овсом. — Змею на груди пригрели, тем и нагрешили.

— Кто змея?

Где-то с краю толпа заволновалась, пошла волнами, и скоро вперёд протолкался паренёк, тощий, вихрастый, брови грозно сведены на переносице, губы сжаты, ровно бодаться собрался, и веснушек — море разливанное.