Бояре и купцы, гудя, точно пчелиный рой, вышли. Хлопнула тяжеленная палатная дверь.

— Что узнал? Бей уж, не стесняйся. Добивай.

— Хизанцы, те что в Сторожище осели, кучкуются больно подозрительно. В кучку, в кучку и шу-шу-шу.

— Ах соседушки, змеи подколодные, — Отвада сжал кулак, орехи так и треснули. — Мало я на полдень походами ходил, мало их бил. Поди, не только они?

— Все шушукаются. Которого племени есть сколько-нибудь в городе, все друг к дружке тянутся. Свояк свояка видит издалека. Оттниры шипят, ровно змеи, на терем недобро косятся, выходцы из Саквы исподлобья смотрят, того и гляди бодаться полезут.

— Наплодили вражьих гнёзд! Только от войны стали отходить, на тебе, кушай, не обляпайся!

— Это не всё. Помнишь, хизанцы молельный дом затеяли строить? Ну, дескать, вы бояны на солнце молитесь, потому что вашим богам так виднее?

— Ну. И что?

— А их боги, мол, даже сквозь крышу видят, хоть прячься, хоть не прячься.

— Так ведь я запретил строить!

— А и не строили. У одного прохвоста дома молятся. Хозяина земляки приютили, а в доме молельню устроили. Хитрят собаки!

Отвада и Перегуж обменялись взглядами.

— Городских в свою веру переманивают. Там чудеса покажут, здесь денег дадут. А в этом деле сам знаешь, рот раззявил — зажигай тризный костёр. Коготок увяз, всей птичке конец.

— Это в Новоконечном что ли? Так ведь давно они у нас. И вроде не сильно их наши жаловали. Что, многих сманили?

— Многих, не многих, а шастают к ним. Уже заметно.

— Значит, их боги зорче наших? Через крышу видят, и нет им преград? Что скажешь, Стюжень?

— Плохо дело, — старик мрачно покачал головой. — Не только боги с нами силой делятся, но и мы с ними. Всяк бога по себе выбирает, каков сам, такому и богу молишься. Это как отец и сын, всё как у людей. Пока есть, для кого жить, кого растить, с кем силой делиться, родитель выше головы прыгнет, всё преодолеет. А вырастет сын, уйдёт из отчего дома, забудет отца — захиреет старый.

— Уж точно, — Прям согласно кивнул, — поменял богов — поменялся сам.

— И нас потихоньку начали менять, — Стюжень, кряхтя, поднялся, подошёл к окну, выглянул на Новоконечный. Вон он, вдалеке.

— Всё вокруг меняется, — задумчиво бросил Прям, — было яблоко зелёным, стало красным, была в коконе гусеница, стала бабочкой.

— Ходил тут один князь в дураках, дальше носа не видел, потом прозрел, просветлел, — Отвада скривился от воспоминаний. — Чуть человека зазря не сгубил. Но изменился же.

— Не сами перемены страшны, — ворожец махнул рукой. Рукой-то рукой, а ровно заступом кто-то воздух разогнал. — Но уж больно все странно. Грязненько. Подленько. За такие ухватки в поединке палками огребают.

— Ты вот что, Прям, — Отвада показал в сторону Новоконечного, — скажи своим, пусть на рожон не лезут, а тихонько всё вызнают. Как сманивают, что сулят. Сообразишь по месту.

Когда за Прямом закрылась дверь, князь устало опустился на лавку.

— Новостей нет? Ничего не узнал?

— Жуткая то ворожба. Не даётся. Одно и выяснили — из былого следок тянется. Из чьего-то прошлого. Мертвечиной так несёт, аж в носу свербит, хоть пробки вставляй.

— Почему именно Сивый?

— Мешает он кому-то. Всё делают, чтобы в грязи выпачкать.

— Он вроде всех мешальщиков убрал, или нет?

Старик вздохнул.

— Вроде всех, но ведь нашёлся кто-то.

Отвада прошёлся от стены к стене, говорил, да пальцы загибал:

— Что ещё я мог сделать, а не сделал? Отряды на рубежи выслал, купеческие поезда встречают и провожают к морю, тайные нарочные по всем тропам снуют, высматривают, выслухивают, вы с ворожцами землю роете… Что? Что?

— Ничто не начинается на пустом месте, — Стюжень смотрел в стену, но видел что-то свое. — Тут как в горах, пятый камень катится вниз потому, что его столкнул четвертый, четвертого — третий.

— Стало быть, ищем первый камень… — Отвада зачерпнул орехов из поясной сумы, щелкнул парочкой, поднял глаза к своду, задумался. — Все началось… пару месяцев назад. А это значит…

— А это значит, что первый камень покатился вниз с полгода как.

— А в какую сторону смотреть? Камни кругом гремят и катятся огромные, но начать лавину может и крохотный валунок.

Стюжень усмехнулся.

— Твой отец тобой гордился бы.

Отвада украдкой глянул вправо-влево и бросил горячим шёпотом, как будто кто-то мог подслушать и подсмотреть:

— Мой отец голову мне снял бы за ту историю с Безродом. И был бы прав.

Ворожец не успел ответить. В думную палату ворвался Прям:

— Беда! Меченый убрал купецкий поезд вместе с охранным отрядом. Тридцать человек полегли, как трава под косой. Лишь двое выжили!

— Где?

Прям кивнул на Стюженя.

— Во двор свезли. Там все.

Старик и Отвада переглянулись. Князь разжал пальцы, орехи дробно застучали по полу. Камни катятся всё тяжелее и быстрее.

Молочник в сердцах плюнул. Спятил бедолага, трясётся, ковыряет взглядом стену, человеческую речь не разумеет. Молодой, впечатлительный, вот и тронулся умишком. Знать бы, навсегда или на время. Второй покрепче оказался, насупился, на каждого входящего волком зыркает, первым делом на руки смотрит — нет ли оружия. Отвечает разумно, только речь тянет, ровно золотых дел мастер свою канитель. Э-э-э, а-а-а-а, ы-ы-ы… иной раз лязгать начинает, чисто волчара, аж сам пугается, куль тряпичный в рот сует, чтобы зубы не стучали. Двое выживших из всего отряда третий день в себя придти не могут. Двоих из другого купецкого поезда чуть раньше привезли, итого четверо товарищей по несчастью обретаются здесь у Стюженя. Который день прошёл зря, хотя ещё недавно казалось — вот объединят ворожцы усилия, попыхтят, покряхтят, почешут умные головы и сгинет напасть так же безусловно, как снег весной. А вот живучая оказалась, зараза, не уходит. Жрёт, да толстеет.

— Белочуб весть прислал, — Молочник угрюмо кивнул вошедшему Стюженю. — Млечи и соловеи объединяются.

— Уж точно не для хорошего дела, — старик усмехнулся.

— Скоро условие Отваде положат. Или он сам кончит Сивого, или это сделают наши. А это опять война.

— То-то я думаю, давненько войны не было! Разжирели по лавкам лёжа, расплодились, чисто кролики. Проредить пора, да Молочник?

— Если ты думаешь, что я в восторге от грядущего, то глубоко ошибаешься. Но отдай себе отчёт — мы с тобой далеко не сопливые мальчишки, что-то в ворожбе разумеем, не верим в то, в чём нас некто пытается убедить, но ведь не можем пролезть за закрытую дверь! Закрыта заветная дверка, да на глухой засов! Не можем пролезть! И с каждым днём у твоего Сивого всё меньше возможностей остаться в живых.

— Сивый не мой, а наш, — Стюжень громадным кулаком весомо отбил по столу каждое слово. — В той войне с оттнирами он не только за боянов встал — за млечей тоже. И за соловеев, и за былинеев. И уверяю тебя, поводов любить нас пламенной любовью мы ему не дали. Понимаю, очень хочется забыть и не вспоминать, как кто-то за тебя под мечи подставлялся, но хоть один должен остаться на двух ногах в стаде четвероногих.

— Если Белочуб вскорости не покажет млечам голову душегуба на острие копья, княжество вспыхнет, — Молочник тряхнул венчиком волос, щелкнул пальцами и на ладони его затрепетал огонёк. — Если Горчак не покажет голову моровода соловеям, под ним загорится. Но уверяю тебя, ещё раньше на копейном острие окажется голова Сивого! И ни одна сволочь не вспомнит про его былые заслуги! Откупятся твоим Безродом от напасти. Извини — нашим Безродом!

— Шопли утри, мудрец, — старик подошёл к выжившему вою, тому из последних двоих, что помоложе, положил руку ему на голову, и страдалец блаженно прикрыл глаза. — Ты мне ещё разъясни, что делают папка с мамкой в темноте.

— В летописях нет ничего про этот мор. Ну, почти ничего. Одно то, что был век с лишком назад. Бредём на свет, на запах, как слепые щенки.

— Ворожба — это не перечень известных снадобий и отваров, мол, мешай себе одно с другим, горя не знай. Ворожба — это чутье, блуждание в темноте и мена того на это за видимой гранью. Что на что меняем объяснять нужно? А привык к яркому свету — садись за гончарный круг.