— Ты как здесь?
— Узнал?
— Мне твоя тряпка не помеха.
— Глазастый, — Сивый усмехнулся, достал из переметной сумы сушёного мяса, воды, сунул в руки.
— Да глаза ни при чем, — оттнир повалился в траву. — Сам видишь, на солнце ослеп. А голос узнал.
— Ну и как тебя взяли?
— А так, — Сёнге ожесточённо сплюнул, располосовал мясо и закинул полоску в рот. — Немка рожать вздумала. К людям и вышел. Я ведь не повитуха.
— Да что же делается в свете, — Безрод хмыкнул, покачал головой, — живёшь с бабой, живёшь, а она рожать надумала.
— Очень смешно.
— Так ведь прячешь лицо на людях. Или нет?
— Сползла тряпка. Так и увидели. Душегубом обозвали, убивать полезли. Совсем ополоумели!
— Сидишь затворником и не знаешь, что в мире творится.
— А что творится?
— Так и не сказали?
— Да несут какую-то чушь! Дескать, я мор пускаю, людей травлю, режу почем зря.
— Не чушь, — Сивый присел на повалку. — Так и есть. И мор есть, и людей режут, как скот.
— Кто?
— Некто с рубцами на лице.
Сёнге перестал жевать. Исколол Сивого взглядом.
— Не знал, что у нас третий есть.
Безрод покачал головой.
— Не думаю. Шёл бы я на пакость, лицо закрыл бы. А этот рожей светит по сторонам, глядите, каков я.
— Подстава?
— И кто помешал? Я или ты?
— Конечно я. Видать, моя глухомань кому-то приглянулась. Думает кто-то хитрый: «А приберу-ка я этот медвежий угол к рукам. Вместе с немкой. Ценность ведь превеликая».
— Тогда, выходит, я.
— Может месть? Друзей у тебя полно, даже я знаю.
— Слишком хитро.
— Ты колючий. Прямо не убьёшь, с солью не схарчишь. Я пробовал.
Сивый усмехнулся. Вот сидит человек, ест мясо, как голодный волк, почти не жуёт, глотает. Вместе не росли, в побратимстве кровь не мешали, встречались всего три раза, а спроси кто, что такое мир в душе — показал бы на рыжего. Этот. Ровно всю жизнь знались. Почему? Усмехнулся бы. Ничего у жизни не украл, а что взял, тем и расплатился. Одно к одному. Чист и пуст. Пуст и чист. Звенит, как пустая долблёнка. Когда убивать полезли, шум в ушах слышали? Это он. Звон вселенской пустоты. Чистоты. Прятался у этого в кулаках. Сёнге, Сёнге дай немного мира в душу.
— Ну, а сам как?
— Застава на Скалистом. Служба. Двое мальчишек. Верна. Всё.
Сёнге счёт-другой щурил глаза, топтался по синим Безродовым ледяным озёрам, наконец, отвернулся. Ну тебя к Злобогу! Ещё ухмыляется. Для того выжил, чтобы на полянке помереть под твоим колючим взглядом?
— Врёшь. Не всё. Есть ещё что-то. Вон, вижу.
Сивый молча кивнул. Есть. Глазастый. Потусторонность во мне растёт, заливает, ровно кувшин, сначала по щиколотку, потом по колени, а теперь по глаза. Не исчезла, не ушла, обжилась и зажила.
— Я кому-то задолжал. Кому — не знаю. Чем отдавать — не ведаю. Неспокойно мне. Тянет куда-то на полночь. Зовёт кто-то.
— А ты не хочешь…
— Скалистый, мальчишки, Верна… Я долго к этому шёл.
— Думаешь, отнимут?
— Как бы сам не оставил.
Сёнге поджал губы, задрал брови, поиграл глазами, ого! Да что должно случиться?
— А что ты с Мятником и остальными сделал?
— Видел?
— Слышал. Клеть под землей, только окошко в мир и есть. Для меня — высоко, для заставных низко.
— Да ничего. Глазки строил.
— Ради всего, мне такие глазки не строй.
Сивый пожал плечами, хмыкнул. Как хочешь.
— Тебе пора. Немка, поди, заждалась. Мальчишка агукает, где отец?
Сёнге вытаращил глаза.
— Какой мальчишка? Мой? Но откуда ты…
— Оттуда, — Сивый усмехнулся, подмигнул, — рот прикрой, муха залетит.
Сёнге почесал загривок.
— Может, и злодея так найдешь? Чих-пых и готово! Далеко ведь глядишь, расписной ты наш.
Сивый хитро прищурился, поглядел так, поглядел эдак.
— Сам дурак.
— А вообще ты зря. Я…
— Конечно, конечно. Ты сам с усами и вылез бы из заставного поруба в два счёта.
— Понятливый ты наш.
— На-ка в дорогу, нож и припас.
Сёнге пожал плечами, отчего не взять. Ножом срезал клок волос, сунул Безроду. Оружие просто так не берут, за него платить надо. Сивый принял срезанный вихор, пустил по ветру. Какое-то время оба смотрели друг на друга. Сейчас что делать? Обниматься или как? Стояли, стояли… Нет, глупо. Один прощаясь, махнул рукой, второй усмехнулся, взлетел в седло. И уже вроде разошлись, показали друг другу спины, как Теньку догнало:
— А ты ведь не спасать меня приехал.
Безрод развернул коня. Отшельник стоял поодаль и смотрел на спасителя исподлобья.
Сивый пожал плечами. Может, и не спасать. А может, и спасать.
— Сам решил убедиться? А если бы я оказался душегубом? Прикончил бы?
Безрод скривился. Усмехнулся. Красавец, нечего сказать. Глаза от побоев чёрные, вокруг глаз синева разлилась, одно к одному.
— Так все же, как узнал бы? А вдруг я и есть душегуб?
— Говорил уже. Дурак ты, а не душегуб.
— Всегда подозревал, что ты умный.
— Тебе туда, прозорливый наш, — Сивый показал рукой и пустил Теньку рысью.
Сивый спал на ходу, когда Тенька, заиграл тревогу. Легко взбрыкнул, эй, проснись, впереди кто-то едет. Безрод открыл глаза. Верховые. Четверо. За перестрел. Идут рысью, спешат. Нет, вы только поглядите! Старые знакомые, Коряга и Взмёт. Мазнули глазами по встречному верховому в клобуке и дальше припустили. Застава впереди. Немного осталось. Нужно спешить.
* * *
—…Не шуметь? Указываешь мне не шуметь? — Кукиш тряс кулаками, орал и брызгал слюной, — честь боярская растоптана, товару на тыщи потерял, людей лишился, а ты мне рот затыкаешь?
— Не был бы ты башковитой сволочью, так и дал бы в нос, — Чаян погрозил кулаком. — Всё ведь понимаешь, гад, а визжишь, как порося под ножом.
— Ты на стороне боярства должен быть, Чаян! — Кукиш метался по горнице и мало о стены не бился, как приливная волна о скалы. — Ох, испортило тебя родство с князем, ох испортило! Думаешь, выдал дочку за Отваду, породнился с князем, перестал быть боярином? Нас… нас, боярство под корень вырезает этот мор! Мы теряем людей и торговые поезда! Никогда не верил Сивому, и на тебе! Вылезла гниль наружу! Косит народ, ровно косой, да ещё ухмыляется! Тварь такая! Мой поезд вырезал, как стоячих! Даже ухом не успели повести! Пока Стюжень да Урач не разморозили остатних, стояли ровно изваяния! Сивый, Сивый, ах тварь такая! Злобожьи проделки, истинно тебе говорю — злобожьи проделки!
— Ты дурак? Язык у тебя без костей! Только благодаря Безроду ты до сих пор жив!
Кукиш подскочил к Чаяну, мало носом не боднул.
— Я тебе не голь перекатная, и не рвань подзаборная! Я боярин! Именитый, да родовитый! Боярин опора любого правителя! На клинках моей дружины солнце сверкает, как оголтелое, я в княжество золото везу, и таких, как мы, находники, ровно овец, не режут! Князья приходят и уходят, а именитые да родовитые остаются!
— Ишь ты, как заговорил! Дескать, пришел бы Брюнсдюр, и пылинки с тебя сдул? Приблизил, обласкал? Ох, говорил я князю — кто-то давно попутал боярские берега и купеческие!
— Да! — рявкнул Кукиш и сложил из пальцев дулю. — Вот вам! Не дождётесь! Кукиша не извести! Кукиш не сгинет! Я вас всех переживу! И до князя всё равно достучусь! Не вздумай мне мешать!
— И чего хочешь?
— Пусть ублюдка Сивого в поруб швырнёт! Подумать только, злодей, душегуб, а наш князь пускает слюни! Безродушка то, Безродушка это. Тюти-пути, сюси-пуси… Изловить поганца! Спустить семь шкур! Да пусть бы долго дух не отпускал, пусть бы помучился!
— Боярство тебя не поддержит.
— Ты выжил из ума, старый кашлюн! Трое наших пострадали от рук этой мрази! Трое бояр! И не самые малые! Пока ещё ничего, но не сегодня-завтра поезда перестанут идти в наши пристани, иноземные купцы перепугаются и забьются в норы! Торговля встаёт! Уже теперь грюги пустые на волнах качаются, товару едва половина от тучных времён! Прикажешь плясать от радости?
