— Уедем! — жёстко поправила Верна и в сердцах ладонью хлопнула Теньку по крупу.

Вороной удивлённо фыркнул, припустил рысью, а Сивый, обернувшись в седле, смотрел на Верну, пока дом на опушке не закрыли деревья.

— Уедет он, — безродиха негромко матернулась, опустилась на ступеньку, спрятала лицо в ладонях, и… плечи её заходили часто-часто.

— Где-то здесь орудуют поганцы, — Гюст описал указательным пальцем круг над головой, понимай — на полдня пути окрест.

Щёлк слушал и всё косился на скамьи гребцов. Шли под ветром, и по большинству скамьи пустовали, гребли только на двух — слева весло ломал Сивый, справа — оба Неслуха. Братья раскраснелись, подвывали от усилий — не закрутило бы Улльгу вокруг левого борта — фыркали, что ломовоз под неподъёмной ношей. Безрод грёб один, весло не то что пропахивало море — окажись вода чуть гуще, да хотя бы как холодец — накрутил бы на вёсельную лапу, рванул бы ото дна со всей живностью, островами и ладьями и зашвырнул к такой-то матери в небо, летела бы огромная синяя лепёха к звёздам, рыба сверху падала.

— Рядяша, Вороток, смените, — Щёлк кивнул на Неслухов, те мало не сползли со скамьи и затрясли отсохшими руками.

— Не найдём — всех уполовинит, — Гюст показал глазами на Сивого. Тот греб вовсе без верховки, тёмное пятно расползлось по рубахе синего цвета, пар поднимался, как от горшка с варевом.

— Интересно, надолго хватит в этот раз?

— В тот раз, как помнишь, повезло.

— Парус! — крикнул вперёдсмотрящий, простёр руку на осьмушку право. — Красный!

— Оттниры, — улыбнулся Щёлк и благодарно закатил глаза.

— Груддисы, — Гюст понарошку презрительно плюнул, всамделишным плевком никогда Улльгу не оскорбит, — была бы моя воля, запретил бы недоумкам красить паруса красным.

— Почему?

— Не для придурков цвет.

Подошли ближе. Нет, вы только поглядите — устроили возню в чистом море. Груддисы на здоровенном чёрном корабле посчитали граппр трюдов лёгкой добычей, и, наверное, этот день когда-то должен был наступить. Бешеных собак однажды да пристрелят, кто — всё равно, но пристрелят. Утыкают стрелами, получится битый ёжик. Кусают всех подряд, своих, чужих, налетают исподтишка, укусят и обратно — в логово. Устроили себе лёжку на одном из необитаемых островов, каждый раз на другом — поди, найди иголку в стоге сена.

— Кто такие, не пойму, — Гюст щурил глаза, пытался разглядеть граппр-жертву, да парус груддисов мешал.

— Белый вроде, с чёрными кругами.

— Что трюды, сам вижу. Нет, там ещё кто-то.

— Товсь! — рявкнул Щёлк.

Подходили левым бортом, из-за щитов — случайная стрела дура — швырнули крюки, подтянулись к граппру груддисов и… остались на месте. Только Сивый с секирой перемахнул через борт под красный парус, ровно в гости заскочил через плетень.

— Уффф, — Рядяша поморщился, — гля, первого до груди развалил.

— Ага, — кивнул старший Неслух, — а вынул взад, ровно нож из масла.

— Рвал бы я секиру с такой силой, сам сломался бы, — опершись локтями о борт Улльги, Гюст качал головой и прицокивал.

Шестерых груддисов, что пытались задержать чужака, Безрод не заметил. И без того успокоил бы, но теперь… Глаза почти белые, рот дёргается, секиру из первого рванул так, что тело унесло в борт, и бездыханная туша лишь глухо звякнула доспехом на досках.

— Знаю, под мечом воздух поёт, — Ледок присвистнул, — но чтобы под секирой…

Двоих сломал. Просто сломал. Обушком уработал в кашу. Вот стоят… вернее стояли, рты раззявлены, глаза огромные, страшные, чужака разрубить на куски — как наземь плюнуть, но в неясную тень размывается синее пятно перед глазами, что-то свистит, и оба становятся неправильных очертаний: сбоку вмятина — рёбра вбиты до хребта, плечо опущено — ключицы, грудины, лопатки больше нет, рука уже не поднимется, и не остаётся внутри ничего целого. Кровь гонять нечем, дышать нечем, жить нечем. Падайте. Упали…

— Ровно муха в меду, против нашего, — Вороток опасливо хмыкнул, — я глазом-то за ним не успеваю, куда там мечами.

— И хорошего в том мало, — буркнул второй Неслух. — Уйдёт он. Всё равно уйдёт.

— Это ещё почему?

— За нас боится. А ну как накатит это буйство внезапно, а врага под рукой и нет? Только мы. На Скалистом всякий раз из последних сил держится. На зубах, на воле. Деревья рубит. А не совладает с собой? О, гляди, башку свернул, ровно курёнку!

Последнего, шестого Сивый просто швырнул за борт. Сломал шею и отбросил, ровно ветошь. Промахнулся малость — вынеся пару щитов из стройного ряда, изломанное тело глухо шмякнулось на настил Улльги, а очумевшие Поршень и Кленок после недолгой возни с круглыми глазами выбрались из-под тела и только головами качали ошеломлённые.

— Говорил же, чужаки там, — Гюст пихнул Щёлка в плечо и простёр палец вперёд. — Кто такие?

— Уж солнышко на них оттопталось за милую душу, — Щёлк прищурился. — Откуда-то с полудня. Хизанцы, похоже. Может из Саквы.

— А ничего так держатся, — Рядяша одобрительно кивнул, навалился на борт локтями, подпёр щёки ладонями, — во, зырь, кусаются!

— Ага, не по зубам добыча, — согласился Ледок. — А тут ещё наш с цепи сорвался.

— Ох, видать, непростая то цепь, — Рядяша многозначительно ткнул толстенным пальцем в небо.

— Гля на нос! — Щёлк кивнул на граппр трюдов.

Схватка сама собой разбилась надвое, трюды рубились на корме, полуденники — на носу, и всем чернолесским сделалось ясно, что на этот раз груддисы потянули на голову шапку не по мерке. Не появись Улльга, трюды и чернобородые дорубили бы этих бешеных собак и сами. А тут ещё Сивый на граппр трюдов перемахнул…

— Было бы топорище из дерева, сломал бы, — убеждённо кивнул Кленок.

— Ясное дело, — согласился Поршень, потирая плечо. Ноет и горит. Ещё бы — приложат тебя о палубные доски со всей дури, ещё не так запричитаешь. — Особо ведь секиру делали. Вся из железа.

За простые вдох-выдох, вдох-выдох Сивый раскатал кормовых груддисов по палубе, подмигнул трюдам, показал самому крепкому, скорее всего предводителю дружины: «Всё кончилось, рты позакрывайте». Как… как позакрывайте, если всё, что ты знал о бое, этот сивый с ухмылкой перечеркнул одной жирной чертой? Ну не разлетаются здоровенные лбы по сторонам, ровно не секирой их оприходовали, а мачтовая перекладина с бедро толщиной обманула привязные узлы и расшвыряла тех вправо, этих — влево. И звук боевой секиры не такой — короткий, отрывистый, звонкий, если удар пришёлся в доспех, глуше — если в щит, смачный — если в плоть. А тут звонкий и глухой сразу, и протяжный, и зычный, и треск, и почти слились в один, ровно рубаха по шву ползёт, и влажное «хлю-у-у-уп», и спросил бы кто: «А что ты видел?», ответил бы: «А ничего!». Ну мелькнуло синее пятно перед глазами, ну ветерком обдало, ну свист слышал, и все. Плюнь за борт — плевок до воды не долетел бы, как всё кончилось, вон стоит, секиру отряхивает, лыбится. Нет, ухмыляется. Показал, стойте на месте, дальше я сам. Повернулся спиной, пошёл на нос. И лишь теперь опускаешь меч, которым ты собирался разрубить этого недоумка-груддиса, да страхолюд сивый буквально из под носа выдернул добычу, что-то сделал, и только вот-вот стало видно, что именно сделал. Лежит у борта под скамьей, взгляд удивлённый, пытается встать, руками сучит, но если туловище почти надвое разрублено, кровью истечёшь быстрее нежели поймёшь, что вот это — собственные ноги, только лежат наискось, под углом, потому и не узнаёшь, хотя сапоги вроде твои. И остальные лежат, ровно изломанные тряпичные куклы, неправильно лежат, аж глазам больно. И клещами стискивает темя зубастая и безжалостная мысль — захотел бы рядом постелить всех без разбору, что трюдов, что груддисов, уже лежал бы, таращил бессмысленные зенки в небо, стискивал бесполезный меч.

— Гля на нос, — Щёлк показал Гюсту, — старого прикрывают что ли?

— Ага, вроде того, — кормчий убеждённо кивнул, — И не похоже, что седой испуган.

— А полуденники ничего такие, — одобрительно поцокал языком Кленок. — Отчаянные.