— Аж так усердно вместе бились, князюшко, — крикнул кто-то слева, ближе к Озорнице, — что мало не сгнобил ты его!

— Сам-то в горячке, поди, тоже не медовый пряник, — Отвада повернулся на голос, развёл руками. — Небось, поколачиваешь благоверную под бражкой?

— Не без того, — весело крикнул правдоруб. — Только тут силы равны: язык у баб так стучит, как не всякий кулак сподобится — в ухо заедет, аж башка полдня раскалывается! И перед глазами красно!

Толпа зашлась в трогательном единодушии, гоготали, не сдерживаясь — дулись, толкались да обиженно щипались только жёны, да и то не все: какие-то кобылицы ржали громче мужей, аж складывались в поясе, хлопая себя по ляжкам.

— Разберёмся, — Отвада успокоил толпу. — Что-то и сам видел. Чего не было, сочинять не буду, а что увидел, и вы узнаете. Или нет у вас веры своему князю?

— Есть, — в один выдох шумнула толпа, и Отвада довольно крякнул — то-то же!

Безрод сидел в своей клетке, грыз травинку и ковырял под ногтями черенком от яблока. Когда толпа хохотливо взбурлила, удивлённо поднял голову, покосился в просвет между бревнами клетки, да в промежуток меж телами стражи. Усмехнулся, нашёл глазами Верну, подмигнул, потыкал в сторону гомонящих горожан, назидательно поднял палец. «Слыхала, что говорят? В ухо войдёт, да потом в голове чисто ураган гуляет». Она, как на иголках сидевшая со Снежком наособицу от остальных родовитых да именитых баб, удивлённо выкатила глаза, подняла брови и разве что в голос не крикнула, тыкая в себя: «Я что ли? Ты это про меня?» Сивый дурашливо скривился, по-скоморошьи распахнул глаза и несколько раз вопросительно качнул головой. «А разве нет?» Верна закатила глаза, подняла руку и плавно заводила вверх-вниз, из стороны в сторону. «Я полночи без единого слова нежила тебя пёрышком! Молча! А ты лишь рычал да мурлыкал». Безрод нахмурился, припоминая, затем поднял глаза и удивлённо кивнул. «Точно! Молчала. А я мурлыкал!» А потом в лице Верны что-то дрогнуло, она шмыгнула носом и крепко сжала зубы, аж на скулах заходило. Показала на себя, потом несколько раз пальцем ткнула в стражников и, оскалив зубы, в сердцах полоснула себя по горлу. Сивый стёр с губ дурашливую улыбку и покачала головой. «Нет!»

— Гля, душегуб со своей змеищей в гляделки играется, — жёны, дочери, сёстры родовитых, сидевшие своим кружком сразу за мужьями и отцами ревниво косили налево и разве что не шипели. — По-хорошему её бы в клетку к душегубу!

— Сильно болит нос? — княжна, улыбаясь, повернулась к Луговице, с белилами по всеми лицу больше похожей на снежную бабу. — Дурында, надо было сразу лёд приложить!

— Да кто ж знал, что она здорова, как лошадь, и биться горазда, ровно вой?

— То есть в следующий раз не полезешь правду рубить?

— Конечно нет! Мне, знаешь ли, ночами нужно мужа ублажать, а как его ублажать с такой рожей? Нос расквашен, точно у портовой шалавы, губа распухла.

— Тварюшка продажная, что ж ты тогда в судьи лезешь? — Чаяновна глядела тепло-тепло, улыбалась ласково, подмигивала так, как обычно поддерживают, мол всё обойдётся, и Луговица от растерянности даже рот забыла захлопнуть, будто оглоушили. — Тебе кулак показали и ты продалась, ровно та самая шлюшка с постоялого двора.

— Да это же он тебя продал! — встряла Роднянка, жена млечского князя Белочуба — уж на что боярышням да боярыням не терпелось языки отвязать, выговаривать Зарянке такое могли, пожалуй только Роднянка да Узорница, половина былинейского князя Хвоста. — С рук на руки передал! А кого у нас продают с рук на руки? Подсказка — это бывает на постоялых дворах.

Боярыни и боярышни захихикали, но после взгляда Зарянки собственным же смешком и поперхнулись.

— Уж кого на самом деле продали, так это дурочку одну замуж, — Зарянка беспечно пожала плечами, — Нет, оно понятно — за неудачное покушение откупаться девками да золотом, оно того стоило, правда? Забыла только, что в списке первым стояло: золото или девка? Не напомнишь? А уж как та проданка ноги раздвигает, да рожает своему покупателю одного за другим, про то рассказ отдельный.

Роднянка зубами заскрипела, уже было рот раскрыла, да остальные зашипели — тихо! Первого свидетеля выводят. Пока за княжнами смотрели да слушали, остальное чуть не упустили. На открытое вышли сразу двое, и если второй местным знаком не был, первого сторожищинцы узнали — нет-нет, да посвистывали. В судейские глашатаи выбрали былинейского воеводу Речкуна, он-то и вывел на ответ Кабуса да Шкуру.

— Чего это с ним? — былиней кивнул на Кабуса.

— В себя не пришёл, — буркнул Шкура. — Да боюсь и не придёт больше.

Хизанский купец моргал, щурился, то и дело дёргал головой, будто отворачивается, руками подёргивал, ровно закрыться хочет, и спроси кто-нибудь у сотни человек, чего это с ним, вся тысяча ответила бы: «Как пить дать боится».

— Рассказывай. Подробно. Ничего не таи. Но и лишнего не давай.

Шкура исподлобья обвёл взглядом толпу, насколько хватило глаз, покосился в сторону чёрной клетки — Сивый как сидел, так и остался сидеть, привалясь к бревну решётки и сложив руки на груди — молча кивнул.

— Уже мор по землям гулял. Не как сейчас, послабже. А я торговый поезд из Арчиды к соловейским берегам вёл.

— Это сбоку от Хизаны что ли? — крикнули из толпы, — Арчида твоя?

— Ага, сбоку, — усмехнулся Шкура. — В уголке, на полочке.

По толпе пробежал смешок, и прилетело обиженное: «Сама дура! Нигде не бываю, так хоть спрошу!»

— И оставалось нам всего ничего до первой соловейской заставы, когда…

Раньше, считай, Кабус и вовсе смирно стоял, а всамделишно трясти его начало вот теперь. Голову задёргало и остановиться он сам не мог: руки то подносил к лицу закрыться, но назад опускал, и морщился, ровно удара ждёт. Все, кто был на суде: толпа, князья и бояре, мужчины и бабы, все переглянулись, каждый нашёл глазами соседа. Не каждый день увидишь, как ужас человека разбивает.

— Когда на дороге появился… — Шкура обвёл глазами скамьи на возвышении: бояре, именитые да родовитые аж с мест повскакивали, всё имя ждали, — человек в синей рубахе, с рубцами по всему лицу.

— Да говори сразу: «Безрод появился!» — рявкнул Косоворот.

— И появился верховой в синей рубахе, вся рожа в рубцах, одно лицо с Безродом, — упрямо повторил Шкура, едва заметно сплюнув как раз в ту сторону, где сидели князья и бояре. — Я не знаю, сколько времени это заняло, но поезд вместе с охранением он прошёл, даже не вспотев.

— Это как? — нахмурился Речкун.

— А так, — Шкура скривился. — Шустёр оказался, подлец, ровно стрела. Человек для него вышел, ровно для мухи. Ты только замахиваешься, а он тебя уже десять раз разрубил, потом накрутил на меч ещё с десяток, а про то, что где-то в начале остался ты, уже и думать забыл.

— Вот прямо так и разглядел Синюю Рубаху, если он такой шустрый? — крикнули из первым рядов.

— А чего там разглядывать, — усмехнулся Шкура, — если в самом конце рубки, когда уже все попадали из сёдел, и никого больше не осталось — я один — он передо мной нарисовался весь такой красивый и долго таращился, ровно запомнить давал.

— Сука ты, Сивый! — прилетело откуда-то справа, от берега Озорницы.

— Да не блажи, малохольный, — кто-то хрипло оборвал крикуна. — Для того и разбираемся!

— Тихо, тихо! — Речкун угомонил горячие головы. — Значит, ты утверждаешь, что это Безрод избил торговый поезд из Арчиды к соловейским берегам?

«А тупицы существуют лишь для того, чтобы всегда существовал некто умный и невидимый и говорил из тени: я их уделал!»

— Я утверждаю, что торговый поезд обескровил человек в синей рубахе, лицом похожий на Сивого, как зерцальное отражение.

— Да не тяни ты кота за хвост! — Кукиша аж с места поднесло. — Говори прямо: Безрод удушегубил всех.

Шкура в сторону Кукиша даже не повернулся, лишь плечом повёл, да щелчком пальцев смахнул что-то с рукава, будто запачкался, а уж то, что смахнул в сторону боярина, углядел бы даже слепой.