На Длинноуса уже никто не смотрел, а чего на него смотреть — вон здоровенного Косоворота медведь по думной таскает, а у того порты едва сухи, глазками хлопает да мычит что-то. Хрюкнуть хочет?

— Князь, так дальше продолжаться не может, — Кукиш повернулся к Отваде. — Или боярство, или Сивый.

— Он сломает всё, что строилось десятилетиями и веками! — Смекал подбросил дровишек в огонь. — Пусть мы плохи, но когда не станет боярства, края и веси обособятся, каждый станет сам по себе. Не будет Боянщины! И расплескается дикая вольница от края до края, от степей до моря. Она сметёт всё и всех. Останется только один, который вновь соберёт всё по крохам и станет князем. И угадай, кому из теперешних это под силу?

Зарянка испуганно прижалась к отцу, Отвада вскочил с места и, глядя куда-то в свод, громогласно проревел:

— Суду над Безродом быть!

— Еслибыдакабыть твою в растудыть, да с подвывертом!

Верна сама не своя проснулась — в испарине едва не плавала, простынь вымокла так, будто стирать взялась, да не высушив и застелила. Все эти дни давило, будто сидел кто-то на груди, дышать не давал. Вдохнуть хочешь, уже вроде понесла воздух в лёгкие — но как будто ремнями оплели, аж больно делается. И перед глазами нет-нет, зацветёт. И солнце кажется тусклым, ровно через цветную стекляшку глядишь. А уж откуда страх берётся, да во сне мучает, наверное, только Ясна и знает.

— Девонька, ты дома? — ворожея отворила дверь и прошла в горницу. Углядела Верну, остановилась было от неожиданности, да быстро взяла себя в руки. — Эй, ты в себе ли?

Верна сидела на ложнице, баюкала Снежка, глядела в никуда бессмысленным взглядом и сама качалась, ровно зелья опилась.

— Эй, подруга, в себе ли ты? — старуха подошла, присела рядом, положила узкую сухую ладошку Верне на лоб. — Эге, мать, да ты пылаешь!

— Я не больна.

— Так ведь ровно горячка тебя разбила!

— Снежок со мной.

— Виданое ли дело, сынком остужаться! Он у тебя малец не простой, да, но уж больно жутко ты выглядишь.

— С ним что-то стряслось, — бросила Верна и мотнула головой куда-то в сторону двери. — Я чувствую.

— Где Жарик?

— Ещё до восхода на рыбалку унеслись. Дескать, князь-рыба в это время у берегов ходит.

Ясна усмехнулась.

— Сама ещё мелочью сопливой бегала, а мальчишки постарше и отроки всё также ходили до восхода на князь-рыбу. Снежок подрастёт, тоже пойдёт.

— Его бы Сивому на рыбалку отвести, да может не свезти мальцу, — сипнула Верна.

— Ну-ка на меня смотри, — Ясна за подбородок развернула лицо Верны к себе. — Сама не в себе и взгляд мутный. Что видела?

— Мой в беде.

— Сивый без бед не может, пора бы уж понять, — ворожея постучала Верну костяшками пальцев по высокому лбу. — Это как простому человеку земля для ходьбы. Он так живёт. Он по ним в будущее ходит. Вот ты на берег по камням сходишь, и ведь не выбираешь, на который наступить? Даже вниз не глядишь. Вот и он так же. Сам специально не ищет, но которые беды на пути встречаются, перешагивает.

— Давно такого не было, — Верна крепче прижала к себе Снежка. — Ровно из жил верёвку свили и ну давай трясти на том конце, а у меня аж руки-ноги ходуном ходят. После того раза с нами такое.

— Это… когда По Ту Сторону ходили?

Молча кивнула.

— Иной раз внутренним взором до жути странное видится. Ровно выползли мы с ним из тех жутких краёв, а за каждым из нас оттуда верёвка невидимая тянется, стрелой тело пронзает, да где-то в груди, около сердца и прячется. Что там, в Потусторонье, творится не знаю, а только иногда кажется, будто за гранью наши с ним верёвки связаны. Всё ведь чувствую. На бабу какую сисястую глянет, губы облизнёт — а верёвка ледяной делается, и ну давай мне в нутро холодами задувать, требуху морозить. Но чаще другое… — Верна впервые за это невесёлое утро улыбнулась, — когда с добром вспоминает, будто от костра теплом веет, хоть тряпки скинь да растянись бесстыдно, чисто на пустынном берегу под жарким солнцем.

— Ишь ты!

— До того доходит, — Верна бросила мимолётный взгляд на дверь — не влетит ли сейчас Жарик, да не услышит ли то, что ему пока не полагается слышать. — Соски колом встают, а меж ног точно похлёбка кипит. И мокро и жарко! Хоть шкуру собственную расстегни, да сбрось, чисто верховку.

— А сейчас… — старуха с пониманием закивала и вопросительно подняла брови.

Верна слегка отнесла от себя Снежка, и Ясна увидела — соски едва тканину не рвут.

— Без Снежка долго не вытяну, в ледник брошусь.

— Плохо дело, — ворожея в ужасе прикрыла рот ладонью.

— Он у самого края, — Верна держалась-держалась, да глаза намокли, и она быстро отвернулась. — Меня с ночи жаром топит, ровно в огонь бросили. Вот не поверишь, иногда даже забываю, что плохо всё. За грехи виноватится, за невпопад сказанное поедом себя ест, за несказанное грызёт почём зря. Ни слова не слышу, но верёвка, что в грудь мне влезла, аж гудит. Вот чес слов, точно вокруг каждого позвонка узлами увязалась и тянет, как струна. Это он прощальную на мне играет, ровно на гуслях. Гусли по имени «Верна». Дурак.

— Так ведь… — Ясна оглянулась на дверь, подорвалась вскочить, — надо что-то делать.

— Ма, сиди спокойно, — Верна горько улыбнулась. — Наши в ночном дозоре. Вот-вот Улльга пристанет, тогда и станем когти рвать. Меч я уже почистила, справу в порядок привела. Броня, правда поджимает… Как замуж вышла, титьки подросли.

Ясна подметила — она что-то вспомнила, едва смехом не прыснула. Баба на взводе, чувства в раздрае, то смеётся, то плачет. Не так, чтобы ни с кем раньше такого не случалось, только ни про кого нельзя было сказать: то смеётся, то плачет, то меч точит. Меч точит!

— Чего вспомнила?

— Когда сопливыми были, титьки себе выбирали. Ну, загадывали, кому какие хотелось бы. Всем непременно желались такие, чтобы стояли, как у глиняных игрушек, а соски, чтобы как у козы. Почему-то казалось, что жизнь от этого зависит. И вот у меня такие, а я еле сдерживаюсь, чтобы не зареветь.

Верна даже не всхлипнула, просто носом шмыгнула, мазнула плечом по глазам.

— А как-то у Сивого спросила, мол, они как? Ну… когда отроками были, что себе воображали? Ну, какие бабы им достанутся. Знаешь, что сказал? Думаешь про титьки или про жопу? На это лишь отмахнулся, мол, должны быть и все тут. А сказал, дескать, когда её увидит, дыхалку ему перекроет. И знаешь что, ма?

Ясна вопросительно дёрнула головой.

— Говорит, воздух только с Жариком пошёл. Понимаешь? Ему как дыхалку в тот день перебило, когда меня в рабском загоне нашёл, так он со мной вообще, почитай, не дышал. Ему дыр в теле понаделали, я тоже отличилась, а ему всё равно воздух от счастья не идёт. А мне этот, — Верна презрительно мотнула головой куда-то в стену, — про любовь толкует, придурок! Убила бы!

— Да ты и так убила.

— А? Ну да. А я, знаешь что, ма?

Ворожея улыбнулась. Подняла брови. Ну?

— Тогда, у Крайра, вот честно, сдохнуть хотела. Помню внутрях жарища такая была, ровно костёр развели, да кипяток по жилам пустили. Он и косточки мои поплавил так, что одно мясо от меня осталось бескостное. Стоять сама не могла, даже руку поднять и то… А потом будто холодной водой из ушата обдали. Это Сивый мне в глаза своими ледышками полез. Ма… Я никогда так не летала, как в тот миг! Меня ровно из огня вынули да в полынью бросили!

Раздался топот ног по земле, босые пятки дробно простучали по ступеням крыльца и в горницу вломился Жарик с раскрытым ртом, готовый кричать на весь свет о своей победе. Ясна и Верна едва успели шикнуть, да показать на Снежка, мол спит, чего орёшь. Жарик сделал невинное лицо, смущённо прикрыл рот ладошкой и дурашливо замычал.

— Чего мычишь? — зашептала Верна.

— Вот такенный! — мальчишка разметал руки в стороны, восторженно распахнул синие глаза. — Правда, не князь-рыба, а угорь, но тоже здорово, да ма?

В избу, следом за Жариком, влетел Тычок, седые волосы взлохмачены, глаза безумные, губами без звука перебирает, ровно горячий скакун на месте топчется — вот-вот заговорит-полетит.