Прям остановил верчение по сторонам, его взгляд зацепился за Косоворота, и потайного, ровно якорем, утвердило на месте.

— Ш-шаляй-валяй, думаешь? Вот… — воевода потайной дружины, колыхаясь, ровно трава под ветром, поднёс кулак к носу Лукомора. Смотрел на Косоворота, сунул под нос Лукомору.

— Что вот?

Прям жалостливо улыбнулся и покачал головой, точно с недоумками разговаривает. Вдруг с пьяно-хитрым видом показал, будто пишет. Бояре переглянулись. Накидался так, того и гляди хмельная трясучка разобьёт.

— Что корябаешь? Князем себя вообразил? Указ пишешь?

Прям, теряя взглядом собеседников, качался во все стороны, хмельная слабость подбивала его ноги в коленях и потайной то и дело нырял и подскакивал, как поплавок.

— Они пиш… шут.

— Кто они?

Прям неловко махнул за спину, мотнул головой, икота поймала его на вдохе, и воевода потайной дружины смачно хрюкнул.

— Г-глядит на м-меня, как п-пьянчужка, и рукой водит. Будто пишет. Я ему… а ну… г-говори, с-сволочь.

Бояре переглянулись. Ну да, тоже выпили немало, но этот просто набрался, как свинья, язык заплетается, мысли скачут, ровно одичавший табунок.

— Г-говорю, ну-ка говори, сво… лочь! — потайной хотел было кулаком по столу ударить, да стоял далеко и со столом не встретился. Чуть не рухнул. — Та… ращится на меня, как ры… ба, пасть ра… зевает.

— Кто?

— Со… рока. Или Шес… так. Не помню. Го… ворю, ну-ка говори! Говорю, что пока… зываешь, скотина? Свиток что ли? А он на пос… леднем издыхании кивает. Какой сви… ток, спрашиваю? А он на себя показывает и рукой куда-то да-далеко машет. Помер за… раза. Не сказал, что за свиток. До… нос что ли?

Косоворот едва на месте не подпрыгнул. Схватил за грудки Лукомора, подтянул к себе, что-то на ухо шепнул. Головачу ничего шептать не понадобилось и без того белый стал, ровно молоко вместо крови по жилам побежало.

— Я ему: «Говори, кто ещё с тобой!» А он сви… ток показывает. Пишет, дескать. Не помню. Сорока… Или Шестак… Ладно, съездим глянем, что за пи… сулька… Небось… всех сдал. Эй, Отва… да… Отвада!

Прям неуклюже полез обратно за стол, неловко взобрался коленями на скамью, навалившись грудью на стол, перебросил ноги на ту сторону, и тут руки его предательски подогнулись и потайной с глухим стуком уронил голову меж глиняных блюд. Он шумно пускал слюни, но так и не сделал попытки поднять голову и таращился куда-то в сторону, туда, где в просвете между баней и складом стоял Стюжень и улыбался чему-то своему.

— Готовы?

У самых теремных ворот стояли две телеги, осталось только створки растворить, и смирные лошадки вывезут поклажу на улицы Сторожища.

— Готовы.

Старший сын Отвада, Разлетайка, семилетка с упрямым нравом, совсем как у отца, весело сверкнул глазёнками со дна телеги. Ух ты, совсем взрослое дело доверили! Как будто ты разведчик, под прикрытием мешков пробираешься на вражеские земли, и никто в целом мире не должен тебя обнаружить. Зарянка с младшим пряталась во второй телеге.

— Где нас встретит Безрод?

— За городом, — Стюжень подмигнул княгине. — Полдня убеждал твоего, что нет для него человека надёжнее Сивого.

— Уговорил ведь.

— Как видишь. Только стоило мне это больного горла и мозолей на языке. Слышишь, милая, хриплю? Ты, глав дело, будете ехать по Сторожищу, ни звука не дай. И не шевелитесь. Не дайте боги, увидит какая-нибудь глазастая тварь, всё псу под хвост. А так, едет себе телега и пусть едет.

Стюжень дал знак и на повозки бросили дерюжку. Верховный отошёл, так глянул, с другого боку посмотрел. Телеги и телеги. Ничего примечательного. В этот предрассветный час город спал и перед воротами стояли только Стюжень, Перегуж, Прям, ночной привратный дозор и двое погонщиков — Гремляш и Долгач, оба из старых, надёжные, как прибрежные утёсы, проверенные годами и десятками стычек и битв. Верховный дал знак, возницы друг за другом вывели телеги на площадь перед теремом, а через какое-то время даже колёсный скрип растворился в ночи.

— Чего уставился?

— Как ты давеча про Отваду говорил? Дескать, учить лицедейству только портить? Это не ты за наставника был там, где его паясничать учили?

Потайной весело подмигнул. Знай наших.

— Поди вот-вот заполыхают теремки Сороки и Шестка.

А Стюжень всё качал головой. Это ж надо так перевоплотиться — бояре, как один, побросали всё, сорвались с пира, и только пыль за ними встала столбом. Этот у Отвады на охоту отпросился, у того жена рожает, третьему плохо стало — перепил, четвёртый на рыбалку ускакал, пятый… а что пятый? Мрак его знает, пятому осталось только засранцем сказаться, мол, порты испачкал. Хватай любого, кто в тот день с пира улизнул, да на дыбу определяй, и не ошибёшься. И вопросов можно будет не задавать, всё равно без толку — даже сами себя оговорить не смогут. Языки полопаются. А этот поднимает рожу с пиршественного стола, подмигивает куда-то в просвет между баней и складом, сплёвывает и потягивается, будто сладко выспался на сеновале и выхрапел в ночное небо весь свой хмель. Стоит, поганец, ровненько, чисто молодой дубок, не шелохнется и лыбится от уха до уха. И скажите ему, что в бороде седина появилась, рукой махнёт и взоржёт, ровно жеребец.

— Затворяй ворота! — Перегуж дал отмашку, а когда дозорные исполнили приказ, подозвал обоих к себе. — Седлайте лошадей. Срочное послание за засечную заставу…

— Так будет вернее, — согласно шепнул Стюжень Пряму на ухо. — Хорошо, Отваду уговорили не светиться у ворот. Что это были бы за телеги, которые сам князь провожает?

— Завалюсь на ложницу и просплю до полудня, — буркнул Прям. — Косоворота с Лукомором поди перепей!

— Ты у нас тоже не пальцем деланый, — Перегуж легонько ткнул потайного в бок.

— Полегче, медведь! Пережмешь малость, и вон из меня брага, из самого неожиданного места! От сраму убежать не успею, а до нужника не добегу.

— Всё, спать! — Стюжень облапил обоих воевод за плечи. — Дел ещё куча и маленькая горка.

Косоворот кругами ходил, заложив руки за спину, Смекал грыз яблоко, Лукомор непонимающе поглядывал на обоих, Кукиш фыркал и плевался, остальные шушукались.

— Обвёл вас князь вокруг пальца! Как малых детей обвёл! Бросил косточку, ровно собакам, а вы и повелись! Да вас теперь одного за другим можно на плаху определять! Теперь всякий на Боянщине знает, что вы заговорщики и придурки! Одного не пойму, зачем так сложно? Можно было просто на лбу написать: «Я тупица, подлый изменник и заговорщик!» Ну проще же? А, Косоворот?

Здоровяк прервал свой широкий размашистый шаг, бросился назад, сгрёб Кукишевы одёжки в кулаки и вздёрнул того на вес.

— Ещё слово и окажешься самым тупым умником на всём белом свете, единственно из-за того, что не сумел держать язык за зубами и оттого лишился всей головы! Всей головы! Я понятно говорю? Оторву голыми руками, к Злобогу!

Косоворот не стал себя сдерживать, ревел так, что у Кукиша остатние волосёнки дыбом встали. Если бы мог, пройдоха даже из верховки выпрыгнул бы. Впрочем… мгновение-другое Кукиш испуганно сверкал белками глаза, а потом из самого полезло, и были бы у Косоворота волосы, как знать, не встали бы дыбком. Остальные тоже опешили. Нет, знали, конечно, что Кукиш на глотку тоже не последний на Боянщине, но так причесать горластого и бритого наголо Косоворота…

— Рот прикрой, бычара, глотку простудишь! Верёвочка свивается, конец приближается, оставалось Зарянку да княжат к рукам прибрать, и на тебе! Упорхнула птичка из силка! Слышишь, бык, упорхнула! Мать твою, зверинец какой-то! Птички, быки… Только что Чарзарова шлюшка уехала, что сказала, помнишь? В лепёшку расшибитесь, но Отвада должен стать ручным и потерять волю! Волю! Времени осталось всего ничего! А ты, наверное, на титьки её таращился, да мимо ушей всё пропустил…

На какое-то время в Косоворотовом тереме, в едальной палате повисла такая тишина, будто все звуки просто выдуло к такой-то матери, а потом звуки вернулись, и первым стал громогласный гогот хозяина. Здоровяк ржал так, что ему пришлось выпустить Кукиша и упереться ладонями в колени, иначе рухнул бы со слабых ног на пол.