— Люди тебе не скотина, кровь пускать!
— Это мои пахари! Мои люди!
Косоворот уже давно выбрался из-за стола, Отвада и тутошний хозяин стояли друг против друга, и напряжение меж ними заквасилось такое, хоть ножами режь.
— Они свои собственные!
— Они мои до последней нитки! — Косоворот побагровел, бритая голова замалиновела, ровно обожжённая солнцем, пузан стучал себя кулаком в грудь, и попади такой удар в кого похлипче, унес бы к такой-то матери жалким и поломанным.
— Они свои собственные!
— Они! Продались! Мне! И они мои!
— Думаешь не знаю, как ты и твои дружки людей к земле прибиваете? — Отвада по очереди ткнул пальцем в Головача и Длинноуса. — В голодный год одалживаете зерна пахарям да чтобы вернули с прибытком, в другой голодный год требуете должок, и хоп, земля уже твоя! Хоп, и свободный человек уже твой должник! Хоп, и вся общинная земля уходит под тебя! Хоп, и целая община прибита к земле и вдохнуть без позволения не смеет! А я тебе напомню, что Правда наших богов рабство запрещает! Боги сотворили нас свободными! Сво-бод-ны-ми!
— На полудне, на востоке, на западе не дурнее нас люди с рабством живут!
— На тех землях люди с миру по нитке собирались. Все пришлые. Чужие друг другу и разные, грызлись и собачились. Вот и дособачились! А мы изначально на этой земле! Мы из тьмы вышли вместе! Мы — бояны! И вы, бояре — плоть от плоти тех пахарей!
— А что делать, если в урожайные годы зерно в рост прёт, как подорванное! А что делать, если от золота сундуки лопаются? — Косоворот копытом бил, чисто бешеный бык, разве что ноздри не раздувал, на губах пена запузырилась, ходил вдоль стола, ручищами потрясал. — Что купить? Ладьи? Полно! Ровно муравьи снуют туда-сюда. Товаров? Закрома не закрываются, запоры с мясом выкручивает! Даром раздавать голытьбе? Поить с золотых кубков, кормить с золотых блюд? А на-ка, выкуси!
Косоворот слепил кукиш, подскочил на шаг, сунул под нос Отваде. Тот нехорошо улыбнулся, облапил дулю, рванул боярина на себя. Вроде и здоров Косоворот, вроде пузат, ровно бочонок — на полбочонка могучее князя — а будто к коню привязали, а тот конь рванул со всей дури. Стюжень Безроду незаметно знак дал — смотри в оба, тот кивнул, шепнул Гремляшу, что рядом сидел: «Последние трое за столом — мои, если что. Себе тоже выбери, да парням передай по цепочке».
— И вы решили скупать всё вокруг, скоты?
— Мы, мы — соль этой земли! Мы умнее, сильнее, удачливее, и так хотят боги, в конце концов! Ты и сам не землёй живёшь. Сколько твоих ладей товары возят?
— Верно! И у меня ладьи мечутся меж берегами, как угорелые, в мои сундуки тоже золото сыплется полновесной рекой, но я не земли скупаю и не людей в рабство загоняю. Заставы поднимаю, корабли строю, крепости закладываю!
— Уйди с княжества, освободи место, — Косоворот зашипел Отваде прямо в лицо, — Я тоже в заставы вложусь.
— А пока так?
— А пока так. И когда-нибудь, тебе придётся сделать выбор. Или с голытьбой, или с боярством.
Косоворот отпрянул, шумно выдохнул, сделал дружинным знак и несколько десятков сторожевых псов, уже было вставших в стойку, расслабились, сели на места. Безрод готов был поклясться, что слышал скрип из-за стола напротив — это жилы, обмякали, это расцеплялись челюсти, скрипящие зубами, а кулаки с шелестом распускались пальцами, как цветочные бутоны лепестками. Но едва под голубым, расписным сводом едальной растаяло последнее эхо громких слов, новорождённую тишину немедленно разорвал строенный хлопок с боярского стола. С каменным лицом Стюжень медленно потянулся вставать, и когда оказался на ногах, косоворотовцы в едином порыве восхищённо присвистнули — и без того на полголовы выше самого длинного здесь, так ещё стоит на приступке… Мало того, что стоит на приступке, так ещё здоров, ровно вековой дуб… Мало того, что здоров, так и смотрит, ровно знает о тебе всё. Из-под насупленных бровей ворожец пробежался взглядом по рядам боярских дружинных, и каждому показалось, что по соседу беловолосый ворожец лишь скользнул взглядом, а уж на нём-то, красавце таком, споткнулся, остановился и смотрит… смотрит. Всё нутро видит.
— Я тебе кое-что напомню, Косоворот, — старик вытащил из-за пазухи сшивку свитков, чахлую, ровно осенний лист, расправил, поднял высоко над головой, показал всем в едальной. — Ты Длинноус, и ты Головач тоже слушайте в оба уха. «Вначале были Великий Мрак и Великая Пустота. От их любви пошли боги, а от богов пошли бояны, народ свободный и гордый, и там, в глубинах свободы и гордости спрятали боги непобедимость и право владения землями. А кто станет калечить свободу бояна и попирать гордость, сломает непобедимость всего народа и будет согнан с земли, а земля его перейдёт врагам».
Бояре молчали. Переглядывались, мрачно сопели и молчали. Наконец Косоворот не выдержал, буркнул в бороду:
— Ратник забыл про нас. Сидит себе за столом, ждёт битву со вселенским злом, сам угощается, угощает почивших храбрецов, да видно так долго сидит и так много браги выпил, что память старику отшибло.
— Сам Ратник тебе что ли Правду нашептал, Стюжень? — Длинноус ехидно прищурился. — Я вот, не самый последний забулдыга в своих краях, а до меня Ратник не снизошёл почему-то.
— Да! Мы самые настоящие бояны и есть! — Головач гордо откинул голову и стукнул себя в грудь. — Боги далеко, а мы близко! Мы — правда боянов, мы и есть совесть!
— Совесть? — Отвада презрительно плюнул ему под ноги. — Твоя правда, боги далеко. Ну так я скажу тебе, кто здесь настоящая совесть. А ещё скажу, кто несёт Правду по боянским землям, пока боги заняты. Я тебе покажу, на кого ты должен равняться, будто на знамя!
— И кто это? Ты? — Косоворот сотоварищи дружно, ровно по знаку, глумливо улыбнулись.
— Нет, не я, — Отвада сошёл с приступки, на которой стоял боярский стол, прошагал почти всю палату, остановился у конца гостевого стола, резко выпростал руку. — Он!
В повисшей тишине стала слышна суета огня в светочах. До того всё косоворотовские соловейничали, а тут Безрод сам едва не присвистнул. Вот так, присвистни, да рот от удивления раскрой. Сивый медленно встал. Трудно сидеть перед стоящим князем, особенно если на тебя нацелен его палец. Понял, к чему всё идёт, едва Отвада зашагал по едальной. Под расписным голубым сводом с мест поднялись все, только свои встали в знак уважения — знают не первый год, местные — от неожиданности и чтобы ничего не упустить.
— Кто? Этот? — Косоворот чуть не поперхнулся парой коротких слов, глаза выкатил, стал багров, как закат в ясный день и страшен, точно личина у скоморохов. Длинноуса и Головача едва удар не хватил, один на двоих — разевали рты, как рыбы, да всё немо, без слов. Разве что пузыри не пускали.
— Этот, жирный боров, этот! Вот на кого боян равняется и на кого хочет быть похож! Загибай пальцы, чтобы не забыть! Чужого не возьмёт — умирать будет, не возьмёт. Верен присяге до самого конца, что бы ты ни молол своим грязным языком! К золоту равнодушен, встанет выбор человека спасти или золото взять, живую душу выберет. Единственный, кому умереть даст, руки не протянет — ты кособрюхий, да и то, наверное, потому, что ты уже давно и не живой вовсе! Труп ты смердящий! Если прав, один против дружины выйдет, не отвернёт! И к богам он ближе всех нас вместе взятых! Объяснять надо?
Косоворот слушал, и его распирало — от злобы сделался почти васильковым и пыхтел, точно котелок под крышкой. На последних словах Отвады жалкие остатки трезвомыслия хозяина снесло, ровно хлипкую плотинку половодным потоком, с перекошенным от ярости ртом он вслепую зашарил за спиной по столу, сграбастал плошку с грибами, и с широкого замаха со всей дури швырнул туда, где глумилась, издевалась эта мерзкая рубцеватая рожа. Наверное, стрела не летит быстрее. Сам здоров, силищи как у тяглового жеребца, попал бы — точно убил. Плошку Сивый поймал у самого виска Отвады, глина звонко треснула, грибы зашлёпали на пол, а из кулака Безрода медленно потянулись грибные сопли пополам с кровью.
