Хизанец показал подъехавшему Безроду: слезай с коня, пойдём пешком.

— Далеко идти?

Местный пожал плечами, развёл руками.

— Это как понять? — озадаченно бросил верховный Безроду.

— Привык ты по полдня ногами отмахивать — недалеко, — Сивый ухмыльнулся. — А ходишь только лишь до задка — и вовсе край света. Темнота.

— Где вас таких умных делают? — проворчал старик, плюнув под ноги.

Пока шли, домишки будто распрямлялись и просыпались: подтягивались, выравнивались, росли, белели, ровно устыдились чужеземцев за неметёные углы, да паутину в щелях и трещинах, а когда вышли на широкую площадь, на одном конце которой стройная, как берёза, тянулась к небу белая башня, а на другом конце полукругом, чисто подкова, разлёгся терем с красными наличниками, Тевед остановился.

— Там? В тереме? — не понял Стюжень.

Проводник глядел как на беспортошных, что агукают, угукают, но ничего не понимают, вздохнул, махнул рукой, приглашая дальше следовать за собой.

— Красивый терем. Нам дальше? В тот проулок?

— Нет, мы пришли. Сабрук здесь.

Бояны переглянулись. Ужегов подручный живёт в этом богатом тереме с красными наличниками и крышей и богато изукрашенными переходами? Полно, а так ли плачевно всё, что нарисовал бритый ворожец в срубе посреди лесной глухомани? И лишь когда не замечать сделалось невозможно, когда на белоснежной стене терема, как на скоморошьем заднике сами собой нарисовались несколько виселиц, верховный еле слышно выматерился.

— Еслибыдакабыть твою в растуда!

— Третий слева, — только и бросил провожатый, да умчался.

— Да что это такое? — вослед ему рыкнул старик.

— Судебная площадь!

— В растуда твою еслибыдакабыть, — упавшим голосом прошептал верховный и уткнулся лбом в шею коню.

— И орать не надо было там, в переулке, — усмехнулся Безрод. — Всё равно заметили бы.

— Уверен?

— Шкурой чую: глазами царапают.

— Тогда на постоялый?

Безрод кивнул, поднял глаза. Висит Ужегов сотоварищ не первый день и даже не первую седмицу: тряпье издырявилось, плоти почти не осталось — падальщики поработали — на человека уже мало похож, и во всем окружающем великолепии одна только странность занозила мало не до крови: вот терем, стены белые, наличники и крыша красные, переходы резные, а как повесят кого, да как поплывёт по округе трупная смердь, разве не пристаёт вонь липкой испариной к белоснежным стенам? Судьям не тошнотно?

— От самой площади топает за нами, — усмехнулся Безрод.

— Да уж, — Стюжень говорил спокойно, орать больше нужды не было. — Князёк местный поляну выкорчевал под самый корешок. Придётся искать подходы к Дуртуру самим. Ну что, курносый, куда потемнее? Он точно один?

— Да. Кстати, наш проводник тоже был соглядатай.

— Это уж как пить дать, — согласился верховный. — Ты вот что… оставь его живым. Поболтаем.

— А разговоришь?

— Соловьём запоёт, — старик самодовольно хлопнул по суме.

Соглядатай неспешно крался следом за двоими чужеземцами, которых Тевед привёл прямо к виселице Сабрука. Дерабанн приказал выжечь гнездо этого ублюдка Ужега, а уж того, что касается огня, долго ждать не придётся — он, Дасмэ, обеспечит не то что огонёк, это будет настоящий пожар. Вон, бараны, едут впереди, даже не подозревают, что в городе Чарзара даже стены имеют глаза и уши. Остановились, ругаются. Старый хочет заночевать на постоялом дворе одноглазого Руллы, а второй тянет дальше… Молодому приглянулся постоялый двор толстого Вазека, но теперь старый заартачился… Придурки, скоро постоялые дворы кончатся, начнутся трущобы бродяг, воришек и продажных шлюх самого низкого пошиба, и ни на что, кроме камня в голову да вонючей придорожной канавы рассчитывать не придётся… Ты гляди, младшему приспичило, побежал враскоряку так, будто боится дерьмо не донести. А ты, старый, держи лошадей, держи… Потом, когда дураковатые полуночники станут жалобно выглядывать подбитыми глазами через решетку в темнице дерабанна, можно будет обоим влупить по десять палок за облегчение в неположенном месте… А уж лупить палками лучше Дасмэ не может никто, даже сам начальник дерабаннской темницы слюной зависти исходит, когда он берётся за дело…

Как человек понимает, что с этого мгновения начинается новая жизнь? Именно с этого мгновения, потому что картинка, где Дасмэ с палкой в руке стоит перед дыбой, завистливый взгляд начальника темницы обретает весомую и приятную тяжесть, жена с огромными глазами, пугливая, как олениха, смотрит, как на божество, всё это осталось там, в прошлой жизни, а новая жизнь начинается с чьей-то жёсткой, ровно камень, лапы у тебя на лице и даже руками пошевелить ты не в состоянии — под ребро укусило что-то острое, и в этой осе ты немедленно признаешь боевой нож.

— Т-с-с-с!

Тебя разворачивают спиной к стене, вдавливают лопатками в белёный камень и чем-то неуловимым бьют по глазам… впрочем, нет, не бьют, это молодой синелицый смотрит прямо в глаза, только лучше бы плетью стегнули по глазам: хоть веки можно смежить и не так жутко. В прошлой жизни ты считал себя цельным и защищённым человеком, ходил на своих двоих, у тебя были сердце и лёгкие, потроха и печёнка, все упаковано в ларец из крепчайших рёбер и стянуто жёсткой, волосатой кожей, но в новой жизни тебе кажется, что шкура просто расползается, точно гнилой пергамент, рёбра синелицый просто распахивает по оси грудины, как ты рвёшь пополам тонкое полотно — локти в стороны, рывок плечами — и будто мешок, он набивает тебя страхом и ужасом, а чтобы хватило побольше места, ты сам отпускаешь мочу и дерьмо…

— Полегче! Он обделался!

— Застирает.

— Раскрой ему рот! Пошире… ага, так!

Новая жизнь льётся в глотку тонкой струёй, горькая, зелёная… Почему зелёная? А воняет травами. Хватит, больше не надо! Темно! Темно и страшно! В темноте что-то ворочается, его не видно, но оно там есть. И оно смотрит на тебя, сверху вниз, жуткое, невероятное, в детстве от такого ты мгновенно просыпался и звал маму, но в новой жизни язык синелицый тебе, кажется, просто вырвал.

— Сделай десять глубоких вдохов.

Раз, два, три… десять.

— Там дальше трущобы?

Мне можно ответить? Молодой синелицый молча кивнул.

— Да, трущобы.

— Где мы сейчас?

— Это полуразрушенные конюшни. Старые. Здесь иногда ночуют нищие и приходят сношаться парочки. Новые конюшни дерабанн выстроил поближе ко дворцу.

— Где обитает зерабанн Дуртур?

— У него свой дворец там, в пределах городской стены.

— Он любит охоту?

— Да.

— Что ещё он любит?

— Об этом велено не упоминать вслух, но младший брат дерабанна частенько коротает время, работая по дереву.

— Плотник?

— Столярничает. Даже изваяния точит. Но все делают вид, будто связать его занятие деревом с появлением изваяний по всему дворцу никому не приходит в голову. Притворяются, что заказывают городским рукоделам.

— Он женат?

— Нет. Но у него есть сердечная привязанность.

— Кто такая?

— Не знаю. Это лишь слух. Его личная охрана следит за этим очень строго.

— Ещё.

— Зерабанн любит петь.

Дасмэ чувствовал рождение собственных мыслей, они копошились где-то там, далеко, на самом краю обиталища, но стоило им приблизиться к месту, над которым раньше сиял яркий свет, освещавший каждую до мельчайшей подробности, сгусток мрака делал грозное: «Рр-р-р-р», и бедняжки разбегались которая куда, он даже за хвост не успевал их поймать.

— Где ты живёшь?

— В средней Хизане.

— Дом большой? Конюшня есть?

— Есть.

Вот к сгустку тьмы в самой середине души Дасмэ осторожно приблизилась хитрая мысль утаить правду, наврать, солгать, обмануть синелицых, но он даже разглядеть её не успел. «Р-р-р-р-р». Убежала.

— Кто-нибудь ещё знает про нас?

— Нет.

— Почему?

— Я не хотел делить вас ни с кем. Почести за вас только мои.

— Тевед не разболтает?

— Ему уже заплачено. Продать вас дважды он не посмеет.