— Первый гон. Кто первым бросает.

Едальная вымерла, зеваки даже шевельнуться боялись. Три против восьми. Туровол, развёл руками — значит судьба такая — первым выбросил кости. Не готовил бросок, не заговаривал кости, не грел. Просто бросил. Девять. Сивый долго гонял костяшки по ладони, оглядываясь вокруг, даже подмигнуть успел кому-то из местных, наконец отпустил. Шесть. Под довольный гул зрителей хизанец медленно сгрёб монеты — попрощаться глазами давал что ли? — вопросительно посмотрел на Безрода: ты как, дальше играем? Сивый неуверенно оглянулся на Стюженя — начать не успел, уже раздели — после одобрительного кивка согласно мотнул головой, достал медяк положил на кон. Бросает хизанец. Десять у Туровола. Сивый на этот раз готовил бросок дольше: подышал на кости, погрел на груди у самого сердца, каждую кость приложил к глазу, пошептал в кулак, поводил костями по синим узорам на лице.

— Да бросай уже! — нетерпеливо буркнул кто-то из толпы.

— В дорогу, мои кони! — зычно пропел Безрод и красиво, размашисто отпустил кости.

Два. Местный завсегдатай спокойно, привычно и даже где-то лениво сунул одну из монет в пазуху мудрёного пояса, улыбаясь выглянул на Безрода, рукой спросил: «Ставишь?»

— Туровол разогревается, — на пределе слуха услышал верховный, но даже бровью в сторону говоривших не повёл. — Ставлю три медяка, что синелицый уйдёт отсюда босым и голозадым.

— Всегда везти не может, — помотал головой второй, невзрачный малорослый хизанец в старенькой верховке без всякой вышивки и мятом-перемятом колпаке, который даже не стоял, а понуро сломавшись посередине, «спал». — В один прекрасный день Небесный Отец отвернётся от него.

— И когда настанет этот день? — насмешливо наседал первый. — Если сегодня, почему бы не поставить?

Невзрачный в раздумьях сбил колпак на брови, вышел из толпы зевак, походил туда-сюда, наконец что-то сообразил, подтащил скамью к кружку завсегдатаев и влез с ногами, выглядывая поверх голов.

— Ну что ты там разглядываешь? — едва сдерживая смех, буркнул под нос верховный. — Нешто счастливый знак ждёшь с небес?

Счастливый знак или несчастливый, но через какой-то время коротышка со спящим колпаком мало со скамьи не сверзился — сосед даже оглянулся поглядеть, что за грохот сзади — с круглыми глазами протиснулся на своё место и дёрнул за рукав застрельщика спора.

— Пять монет! Пять монет, что сегодня Туровол уйдёт понурым и мрачным!

Тот какое-то время остро вглядывался в соседа, ровно искал признаки сумасшествия на лице невзрачного, но жажда крови взяла верх: спорщики ударили по рукам. Стюжень едва сдержался, хотелось растолкать местных, протиснуться к малорослому с заломанным колпаком и взяв за грудки, прошипеть в лицо: «Что ты там увидел, мой хороший? Ты ведь не поймал случайно взгляд синелицего, тяжёлый и полновесный?»

Сивый усмехнулся, достал ещё одну монету, только теперь не медяк, а серебряный рублик. Зеваки одобрительно зашумели, всплёскивая руками.

— Хватит ползать! — рыкнул Безрод и сурово сомкнул брови. — Пора взлететь! И пусть браги принесёт. Да покрепче!

— Что сказал синелицый? — хозяин мало в рот Стюженю не заглядывал.

— Синелицый сказал, что благодарит Туровола за то, что тот избавил его от меди — в мошне останется больше места для серебра и золота. И браги принеси. Побольше и покрепче.

Хозяин, едва не прыгая от радости, перекинул сказанное на хизанский и мигом унёсся в готовильню. Принёс большую чарку местного питья, подтащил скамью к игрокам, поставил. Безрод зараз осушил полчары, довольно вытер губы, сыто отрыгнул, икнул, помотал головой и несколько мгновений моргал, никак проморгаться не мог. Зрители тихонько загудели, качая головами. Стюжень остро зыркнул по сторонам, что не так с местной бражкой? В голову бьёт или по ногам?

— Вон, гляди, на столе у них уже стоят две чарки. Синелицый, оказывается, достаточно выпил…

— Ага, я вот когда в чужие края попадаю никогда не ныряю в местную брагу с головой…

Верховный кивнул, ну-ну. Бросили кости. Одиннадцать против четырёх. Туровол как должное забрал одну из монет, показал пальцами: ещё? Безрод несколько мгновений невидяще таращился на место, где только что лежало серебро, скривив губы, выматерился и плюнул в сторону.

— Эй, человек моря, ты играешь? — спросил хозяйчик, поглядывая на Стюженя.

— Играет, играет, — буркнул старик. — Погоди немного, дай хоть в себя придти. Не часто раздевают так скоро.

Малорослый неврачный хизанец со спящим колпаком рвать на себе волосы не спешил, на колкие поддевки соседа внимания не обращал, лишь неверяще вглядывался вперёд и кусал вислый ус. Сивый основательно приложился к чарке, едва не поперхнулся, что-то пролил на себя, покачнулся на скамье, согласно затряс головой: играю, играю. Полез в мошну, достал два серебряных рублика, положил на кон и прищурился, не в силах понять, две монеты положил или одну. Щурился, морщился, тянул шею, даже наклониться пытался, да вести начинало и качать из стороны в сторону. Хизанец под гул соседей великодушно взял одну из монет, вернул, показал: одной пока достаточно. Безрод сунул серебро в мошну, да не попал, рублик внутрь не свалился, застрял в складке между завязкой и горлышком, Стюженю пришлось вмешаться, положить серебро в мешок. Верховный мрачно качал головой и зычно, осуждающе цокал.

Хизанец, взбалтывая кости в ладони, смотрел на соперника с нескрываемыми презрением и жалостью. Бросили. Двенадцать против шести. Туровол, торжествующе оглядывая зевак, взял одну из монет, ловко подкинул ногтем. Безрод, не дожидаясь вопроса, что-то пьяно промычал, громко икнул и полез в мошну. С первого раза не попал, со второго — тоже, качаясь, повернулся к Стюженю, лицом попросил: «Достань, а!»

Старик, шумно вздыхая, бросил: «Может не надо?» Безрод сердито хрюкнул. Надо!

И когда две новые монеты легли на кон, а Туровол бросил кости, сивый полез за брагой, да так неловко потянулся, что умудрился накренить игровую скамью, хоть и сидел на противоположном её конце здоровенный детина. Кости запрыгали к самому краю, в мгновенно установившейся тишине спрыгнули со скамьи и лишь чудом попали в руку Безроду, который по счастливому случаю до чарки просто не дотянулся — пришлось искать потерянное равновесие.

— Что же он так, — заверещал хозяйчик, — надо быть осторожнее!

— Он будет осторожнее, — успокоил его Стюжень.

Сивый, икая, приложил левую руку к груди, сыграл лицом: «Извини, дружище, не хотел», возвращая кости, правую вытянул вперед и раскрыл ладонь. Нет, то была не тишина, когда кости запрыгали к краю — лишь её жалкое подобие — настоящее безмолвие повисло теперь — звенящее, резкое, жаркое: вот раскрытая ладонь, на ней… то, что ещё мгновение назад было костями — несколько обломков и белая труха. Красивые были кости, желтоватые, блестящие, будто навощённые. Безрод, глядя куда-то в колпак Туровола, пьяно кривился, виновато стучал себя по груди и лицедеил без единого слова: «Ну, виноват, не рассчитал. Бери новые, вон их сколько». Хизанец аж губу выпятил, хотел вскочить с кулаками, да начать орать, но что-то его остановило. Местный завсегдатай, сердито фыркая, долго смотрел на протянутые руки с новыми костями, резко выхватил одну пару и с ненавистью взглянул на Безрода.

Бросили. Шесть-шесть. Бросили. Десять-два. Сивый забрал одну из монет, ловко подбросил ногтем, как Туровол какое-то время назад, почти не глядя, боком подставил поясную мошну и сверкающий кругляш скользнул в щёлку лишь немногим шире самого себя. Безрод уставился на колпак хизанца, бровями поиграл: Ещё?

Спорщики, те, что побились на пять монет, переглянулись, первый гляделся кругом сычом, маленький хизанец сбросил тревогу и улыбался чему-то, понятному ему одному. Да, ещё… Встал Туровол со скамьи лишь тогда, когда оставил Сивому шесть серебряных монет подряд. Вскочил, что-то мрачно бросил по-своему, сверкнул глазами и унёсся прочь из едальной, и за ним, точно песчинки влекомые ветром, улетели ещё четверо.