Кроме археолога и мальчишки, здесь был учитель Архипов. Седенький и легкий, как гусиное перышко, он неслышно семенил по одной половице, задрав острую бородку. Когда археолог кончил съемку, старичок прервал молчание:

— Нуте-с, молодые люди, прошу садиться.

Гости уселись под вышитыми полотенцами за массивный стол, археолог раскрыл блокнот. И начался рассказ под мерное тиканье деревянных ходиков.

— Надо вам сказать, — начал старичок, положив на стол спокойные руки, — что мой отец был моряком и странным человеком. Видел я его в детстве один раз и запомнил одну рыжую бороду. Жил я с матерью в Нижнем Новгороде и все ждал, когда отец из плавания вернется. Выбегу, помню, на обрыв, на Волгу смотрю или в порту толкаюсь. Грузчики все бородачи, и рыжих много, а отца среди них вроде нет. Бегу к матери, спрашиваю: «Когда?» А она мне: «Погоди, сыщет отец птицу Сирин и богатым человеком вернется». Бедно мы жили, на моряцкое счастье надеялись…

Тик-так, тик-так! — глухо отбивает в избе время деревянный маятник. Молекула слушает рассказ старого учителя про чудесную птицу Сирин, и уже кажется ему, что не ветер балуется за окном и крутит деревянный флюгер на крыше, а хохочет, заливается русалка. И спешит ей навстречу по синим волнам корабль на всех парусах. На носу корабля матросы стоят, среди них — рыжебородый человек, отец учителя. Не отрываясь смотрят они вперед: сейчас земля счастливая покажется. Текут там кисельные реки, на деревьях еда вкусная растет, золото на свалке валяется. А птица все поет и поет, все дальше в море корабль зазывает. Он спешит изо всех сил, да разве за песней угонишься!..

— Вот-вот, и у меня так глазенки-то горели, как про птицу Сирин слушал, — заметив волнение мальчика, сказал учитель. — Ох, и невзлюбил же я морскую птицу! Я в училище уже учился на дядины деньги, унижения и попреки родственников принимал, а она все отца не отпускала. Пришел 1905 год. И вот я читаю в газетах, будто под Цусимой наш флот японцами разгромлен и среди прочих кораблей потоплен героический крейсер, на котором отец служил; его тогда на военную службу призвали. Горем поделиться мне не с кем. Мать умерла. Дядя родной перекрестился и сплюнул.

Через год входит в дом человек с матросским сундучком. Говорит мне: «Я твой отец». Смотрю: могучий, не в пример мне, и седой. Смеется: «Это, говорит, сынок, от морской соли». А глаза грустные: «Прошел я огонь, воду и медные трубы. У черта в зубах побывал, а вернулся гол как сокол. Поедем, сынок, куда-нибудь отсюда. Ну, хоть бы в Сибирь». А я как раз учительствовать собрался. В Сибирь так в Сибирь.

Вот полвека назад и приехали мы в это село. Избу из лиственницы поставили, школу открыли. Обжились, осмотрелись, и тогда-то начертил отец на печи птицу Сирин в знак того, что нашел он свою землю счастливую, с богатством сказочным.

— Где нашел? — не выдержал Молекула и невольно перебил рассказчика.

— А в тайге.

— В тайге? — обрадовался Молекула. — Ну конечно, здесь столько золота, цветных металлов! Мы, геологи, это знаем.

Учитель поглаживал бородку и молчал. Он даже закрыл глаза, прислушиваясь, наверное, как шумят на ветру сосны. Говорить он стал тихо, словно рассказывая себе:

— У нас, молодые люди, говорят так: «Век живи, век иди, а тайги но пройдешь». И верно, нет ей конца-краю. Иногда снарядишься, ружье на всякий случай возьмешь и отмахаешь километров со сто. Известное дело — привычка.

Идешь, под ноги смотришь, как бы в яму не оступиться да в болоте не увязнуть. Иногда голову поднимешь: кто это свет так застилает? Видишь: детина под самое небо — кедр, значит. А то и пихта во все стороны развесистые лапы протянула. На кедровое место напал — шишки сшибай, в мешок клади. Поджаришь шишку, орехи сами собой выскочат, и ты богат. Кедровый орех пожирнее грецкого будет и маслине нос утрет. Хочешь — орех ешь, хочешь — масло из него выжимай. Тысячу голодных приведи к кедру — все сыты будут.

В сырое место попадешь — ель, музыкальную душу, встретишь. А известно, что это за тонкая душа: делают из нашей ели скрипки, пианино. Да в шахтах рудничные стойки из ели. Едва начнет оседать где-нибудь порода, как стойки тихонько поскрипывают — об опасности шахтерам знак дают.

А на гарь или на вырубку вышел — непременно березка тут. В чаще-то ее хвойняк затирает, вот и выбирается неженка на свободное местечко. Надо тебе бруснику в лукошке до холодов сохранить или лодку-берестянку соорудить — кланяйся хозяйке-березе в ноги.

Устал ходить, дом решил ставить, обратись лицом к сибирскому дубу — к лиственнице. Крепка она — топор отскакивает, тяжела — в воде тонет. Сто лет простоит изба из лиственницы, только почернеет.

Вот, друзья мои, какое богатство нашел мой отец. Почему нарисовал он птицу Сирин, вам понятно? Эти деревянные часы не дадут мне ошибиться. Они были сделаны отцом пятьдесят лет назад и с тех пор ни разу не остановились…

Учитель кончил рассказ, и в избе воцарилась тишина. Археолог писал в блокноте. Молекула снова стал смотреть на птицу Сирин. «Вот если бы чудо-птица помогла мне собрать коллекцию всех минералов Сибири, — думал Молекула, — я бы тоже высок ее изображение в своем доме».

А старенький учитель легкими шажками удалился в горницу, стены которой до потолка были уставлены полками с книгами. Старичок приставил лестничку, взял сверху нужную ему книгу и забыл про гостей…

Вышел Молекула на улицу, сказал «до свиданья» археологу, пошел к автобусной остановке. Видит: навстречу машина легковая мчится, а из машины машет кто-то рукой и кричит.

Это Непейвода катил в «газике» вместе с инженером, размышляя об удивительном таежном море и об упрямой бабке Зацеповой.

Не успел Молекула протереть очки от пыли, как уже подскакивал на клеенчатом сиденье рядом с товарищем.

Остановился «газик» у дома бабки Зацеповой. Дом у бабки, как все другие в Краскове, приземистый, из лиственницы. Оконца маленькие, цветами в горшках заставлены. Черные ворота и высокая калитка на запоре.

На завалинке сидит парень, на гармошке играет.

Инженер постучал о калитку кольцом-ручкой, и показалась сама Аграфена Тихоновна с улыбкой на лице. А увидела, кто стучит, и нахмурилась:

— Пошто приехал? Али агитировать станешь?

— Агитировать, бабушка, не стану, — ответил инженер, — а приехал на прогулку пригласить.

— Однако красну девицу сыскал! — угрожающе воскликнула бабка. — Ах, окаянный!

— Прогулка-то, Аграфена Тихоновна, деловая. Еду я смотреть, как новое Красково разместится. А у вас глаз хозяйский, может, посоветуете что.

— За приглашение спасибо. Погоди, я платок накину.

Через несколько минут «газик» выехал из деревни. До огородов его преследовали лающие собаки, а потом машину проглотила тайга.

Зацепова восседала рядом с инженером, важная, закутанная в цветастый платок. Все вежливо молчали.

«Газик» медленно вполз на крутой склон, который был усыпан большими и маленькими пнями. Сияли они под солнцем, как рыжие веснушки на лице. Видно, приложили здесь свою руку лесоруб Кряж и его товарищи.