— А я про то историйку сложу!

— И я в стороне не останусь. Должен хоть один в предмете разбираться, — молвил Калина степенно.

К обеду только народ поднялся, потянулся умываться да стряпать. Кто сам кашеварил, кто у торгашей горячим разжился да у столов кормился, кто к чужим котлам прибился, за малую деньгу, по уговору.

Иль по своим молодцам ватажным прошлась, настрого запретила языками чесать, наказала смотреть в оба. Буде кто странный объявится…

— Да тогда всех хватать, — хмыкнул Калина, принимая от Марги чашу со взваром. — Слышите ли? Солнце не растеплилось, а уже дурманом тянет.

— Эх, хороша трава, да кружится голова! — подхватил Степан.

Иль рассмеялась, толкнула Степана кулачком.

— Головщик сказывал, нонче орясину перву запалят. Для утехи и традиций для, — робко промолвила Марга.

— Чем потчуешь, красавица? — полюбопытствовал Степан, зарясь на чарочку в руках мормагона. — Уж больно дух от сего зелья сильный да затейный!

— Горень-ягоды заморянские, что орехов тверже, — молвил Калина. — Питье, с них вареное, ум очищает, тело бодрит. Во всю ночь можно не спать.

— Дашь пробу снять?

— Не жалко, да только не каждому по губе. Горько с непривычки.

Марга и Степану отлила из чудного малого котелка — задом широким в углях сидит, горло узкое пенной шапкой кипит, ручка ухватом торчит. Сочинитель принюхался, решившись, мало глотнул, скривился, зафырчал, усы отряхивая:

— Фух, твоя правда, песенник! Ровно полынный отвар!

Хотел в огонь плеснуть, но Иль не дала, сама попробовала — глаза округлила, выплюнула. Сумарока очередь подошла, тот, глядя на мучения товарищей, хлебнул с опаской. Задумался.

— А вообще ничего, — сказал осторожно, — я бы еще сливок сюда или молока. И меда…

Фыркнул мормагон.

Вернулся тут кнут, подсел к общему огню.

— Тело осмотрел. Височная кость проломлена, но помер не от того — сердце мужика подвело.

— Как удачно, — процедил Калина.

Сумарок поднялся, прошагал туда-сюда под взглядами.

Остановился.

— Слушайте… но вот ежели я был бы Кутом, да бежал во всю прыть, спасался, и вдруг падать начал — я бы, самое малое, руки вперед выставил. Вот так… Даже без кувырка, просто, по обвыклости. А Кут так упал неловко, колодой, ровно назад глядел все время. Нога у него ущербна была, но так в драке никогда то не мешало…

— Неглупая теория, каурый, — протянул Калина. — Но, увы, спросить не с кого. Видоков нет.

Степан в затылке поскреб.

— А может, в темноте оплошал?

— Дак под утро, какая темнота? Развиднелось уж.

— Что же его так напугало? — пригорюнилась Марга. — И не случилось же деревца какого рядом, чтобы спастись…

Сивый руками развел:

— Все осмотрел. Ни единой зацепки, ровно на пустом месте околел… Скончался.

— Так может, и впрямь приблазнилось мужику? — зевнула Иль. — Ну мало чем он там закинуться успел. Стреманулся, ломанулся, навернулся.

Сумарок головой в сомнении покачал.

— Знал я Кута. Вовсе не трусливый чаруша был. С кем только из сшибок не выходил, ни от какой напасти не бегал.

— Ха, а тут буквально — сломя голову, — фыркнул Сивый.

Мормагон хмыкнул, бросил взгляд на кнута.

— Отойдем на-час, а, Сивый?

Кнут переглянулся с Сумароком.

Ответил без спешки:

— Чего не отойти. Можно.

***

— Сказывают, браты, не за морем, не за окияном, а средь наших речек да пажитей, есть де злая птица, птица-юстрица. Да не как все птицы она живет-селится, а в земле, слышь-ко, водится! И чем земля чернее, чем жирнее, тем ей милее… Головы у ней змеиные, жало осное, тело черное, железное, когти куньи! Ночами из норы вылетает, кого крылом омашет — тот замертво валится! А ежли воду текучую хоть пером мазнет — сгубит-потравит всю реку… А хуже того, браты, человек от крика ея столбенеет, навроде чурбана делается, хоть строгай-тесай его по живому, не вспикнет...

— Ох, страсть! Зачем же она такая летает? Чего ей в земле, в норе, не сидится?

— А гнездовище себе лепит, деток кормит! Как найдет добычу, так поет песню прелестную, а как столбенеет слухатель — вонзает жало, пускает яд, и делается человек, что мех с вином… К себе волочит, а там уже и гнездо строит: кости да волосы в дело идут, а мякоткой птенцов выкармливает…

До темна быстро время протекло.

Сумарок весь чистый берег своими ногами исходил: ничего не нашел. По всему выходило, права Ильмень, прав кнут — по слабости своей Кут смерть принял.

Обидно то было чаруше, не верил в такую несправедливость.

Вот, наново вспыхнули-зажглись цветы огневые; закружились карагоды.

Прутяные под руку мормагону отошли, продолжали дело свое делать: за порядком смотрели. Калина ловко ими правил: егда примется девье в косы, тут как тут прутяные, разводят; налетят парни друг на дружку петухами, и тут лозоходы поспешают, буйству мешают…

Рассыпалась беседа по всему лужку, уговорились к полуночи, как запалят орясины, у Козы наново сойтись.

Сумарок поодаль стоял от общих игр, песен-плясок. Сторожил.

…сторожил, а не приметил, когда вплелся в игру песенников чуждый перезвон, очнулся, только когда качнулась мягко земля под ногами — будто плот на низкой волне. Вскинулся, оглядываясь…

А вокруг — ровно вмерзли, застыли все, столбцами вытянувшись. Цветы огневые и те завяли, уронили лепестки. Темно сделалось.

Сумарок живо свой светец вытянул, на руку посадил, сечень выбросил, супротивника ища.

Зашевелилось во мгле. Стукнуло, ровно по железу железом. Мелькнуло в темноте гладкое, черное, во всполохах рдяных. Мелькнуло-сокрылось.

— А ну, покажись, чем бы ни было! — крикнул Сумарок, оружие не опуская.

Люди так же стояли ослопами, ко всему безучастные.

И сущ явил себя.

— Что ты такое, — пробормотал чаруша, отступая.

Было тело суща гладко и длинно, в прихотливой резьбе, по бокам торчали два гребня — ровно плавники колючие ершовые. Двигался сущ по-змеиному; из груди выходила не одна шея, а со-множество, будто пень в щепу молнией разворотило. Сущ плавно, смолой текучей, обогнул одного человека, второго… Ровно не интересовала его плоть. Голова была одна, и глаза у ней — странные.

Вспомнилось Сумароку, где прежде такие глаза видел — у рыбиц в Черноплодке.

Прочие щупы подрагивали, будто воздух трогали; раскрывались на концах лепестками, что цветы…

Нешто от тебя, страховидло, Кут смерть принял, подумал Сумарок.

Начал пятиться, надеясь обманом увести суща подальше от людей.

И тут сущ запел. Не как птицы поют, горлом, а ровно всем телом играя: шла песня от острых нитяных крыл, от чешуй узорных, от лепестков.

Гофрированная, сказал чужой нежный голос.

Песня та была без слов, как гул-гомон.

— Чаруша! — крикнули издалека.

Сущ плавно повернулся на голос.

И — исчез.

Сумарок выругался.

— Калина! — отозвался. — Здесь…

Не досказал: распалась земля, точно какой баловник шкуру скользкую дернул из-под ног. Сумарок камнем канул, едва поспел за край зацепиться. Зашевелилось внизу, загудело…

Вцепились ему в ворот, вытащили.

— Что за шутки, чаруша?! — сердито выговаривал Калина. — Нашел время!

Не дослушав, схватил мормагона Сумарок, оттащил дальше от распадка, и как раз — вынырнул сущ, схватил пастью пустой воздух.

— Что за… уродище?!

— И я таковое не знаю, — потрясенно признался Сумарок, ловя светцом тварь.

Та из ямы выросла-вытянулась, гибко метнулось к ним — Сумарок только и успел рассмотреть, что лепестки когтями-серпами обернулись.

Чтобы ловчее карабкаться-охотиться, подумал спешно.

Отпрыгнул, а мормагон, напротив, вперед вышагнул, да приветил — ударил-плеснул будто бы опахалом али вервием каким, от себя-вверх.

Вспыхнуло то опахало, ровно веник сухой, до жилок разгорелось, а сущ попятился.

Краем глаза чаруша приметил, как скользнул из темноты кнут, едва успел перехватить.