— Ты откуда, кошка драная?

Иль без страха в грудь его толкнула.

— Не подходи, сказано.

— Сумарок, давай потолкуем…

— Нет. Говорить с тобой не желаю и видеть не хочу.

Сивый ударил каблуком — взвились тут огневые цветы до небес, а которые опали, точно морозом прихваченные. Встали из травы тени, махнули темными крылами… Ахнул народ; замерли лозоходы.

— Ты что творишь, бестолочь сивая, — Сумарок метнулся, схватил за локоть кнута. — Не смей, при людях…

— Прошу тебя, дай слово сказать.

Сумарок поглядел на друзей, кивнул устало.

— Добро. Потолкуем.

К реке спустились, где потише было. Вода плескала в доски; играла рыба, лягушки в траве кряхтели — молость, видать, закликали. Рожки по волнам невод златой раскинули. Сумарок это место загодя приглядел: умыться да охолонуть.

С мостков нагнулся, зачерпнул водицы, плеснул в лицо, жар унимая. На голову полил. Кнут недвижно рядом стоял — как марь.

— Слушай, — заговорил Сумарок, не сдержавшись, — я сам хорош, признаю. Но ты мне и слова не дал сказать, сразу налетел. И…

— Помолчи, пожалуйста, — сказал кнут.

Сумарок от удивления замолчал, Сивый же глубоко вдохнул и заговорил.

— Я тебя обидел, Сумарок. И неверием своим, и силой грубой. Сколько живу, столько учусь, а никак не пойдет дураку впрок наука. Страшно мне за тебя сделалось, Сумарок — столько смертей видел, но твою в общий ряд и представить не могу. И под крыло тебя не спрятать, и на веревку не посадить: ты человек вольный, сам решаешь, сам гуляешь…

Сумарок хотел возразить, но кнут остановил движением.

— Я кнут. Ты чаруша. Нам и дружить-то с тобой не полезно. Сколько говорено про это. Мало было цвета вишневого, мало, что едва не прибил я тебя по своей горячности...

Сумарок отвернулся, стал в воду глядеть.

Лежала та зеркальным пластом, лемешным отвалом; в глубине черной Сумарок себя видел, кнута подле.

Ровно в капсуле, подумал.

— Что, — проговорил трудно, — прощаться явился?

Сивый опустился рядом.

Заговорил с запинкой, на себя не похоже:

— Ты когда меня схватил, так ровно вспышка озарила. Я все почуял, что ты чувствовал, все узнал. Страх, слабость… и другое. То, чему названия не знаю, чего не понимаю вовсе, это ваше, это выше… Крепко не по себе мне стало.

— Так что же…

— А после решил — лучше я сгибну, за руку тебя держа, чем века проживу, боясь коснуться.

Вздохнул Сумарок, зажмурился. Как раз забили барабаны истово, застучали, заныли волынки…

Загудел Гусиный лужок.

Сивый молчал, ждал ответа.

Встряхнулся, поднялся Сумарок, развернулся к огням, к теням длинным… Кнуту руку протянул:

— Ну, чего к месту прикипел? Пойдем танцевать!

***

— Чаруша! Каурый! Проснись!

Чаруша вздрогнул, не сразу сообразил, кто да зачем его зовет-кличет.

Уснул мертвым сном, ровно колода — дрых без просыпу. К утру еще и дождик накрапывал, да и наплясался-накружился до одури.

— Что такое?...

Над ним склонялся Калина. Без улыбки обвычной, смурный.

— Беда, чаруша. Пойдем, только тихо.

Сумарок кивнул, покрывало скинул, быстро огляделся. С одного бока крепко спала, в комочек сжавшись, Марга; с другого Иль-разбойница разметалась на спине, что кошка, сладко сопела. Дальше Перга в две дырки свистел.

— Что стряслось-то? — спросил чаруша, когда отошли дальше.

Мормагон обернулся на него.

— Смерть.

Чаруша споткнулся.

— Кто?!...

— Да сам сейчас увидишь.

И увидел. Не сдержал вздох горький.

Ох, Кут, несчастный ты мужик…

— Да как же это… Да как такое содеялось? — причитал головщик, заламывая руки над телом, ничью простертым.

Был головщик — старший над двумя узлами, коим лужок и принадлежал — невеликого роста, тощий, носатый, темноглазый и рыжий, что облепиха. Крутились волосы шерстью ягнячьей, да почему-то все на затылке сидели: лоб с висками плешивели, а бровей, казалось Сумароку, вовсе не было.

Лисоветом назвался.

— Как? И очень просто, — фыркнул Калина, — в темноте налетели, да кистенем али свинчаткой приласкали.

Сумарок склонился над телом. Осторожно потянул за плечо, поворачивая на спину. Вгляделся в лицо, судорогой схваченное. Кость на виске повыше уха была вмята, ровно в самом деле тяжелым ударили.

Сумарок в траву пальцы запустил.

— Смотри, Калина, не кистенем его подшибли.

— С чего так решил?

Чаруша раздвинул мураву, показал камень.

— Прямо под головой, ровно подушка.

Мормагон прихватил себя за подбородок, прищурился.

Нахмурился Сумарок:

— Проверять меня вздумал, мормагон? Не к месту.

— По пятам идти можешь, чаруша? Кровь следить?

— Кровь, думаю, лучше тебе караулить, а я возьмусь следы разбирать.

— Добро.

Странное выходило. По всему, Кут под утро, как улеглось-утихло гульбище, на отдых засобирался. Спустился к реке умыться, а оттуда бегом кинулся, вещи бросив. И так торопился, что на траве поскользнулся, грянулся, да прямо о булыжник расшибся.

— Что же его так сполошило? Не заячьего прыска человек был, чаруша бывалый.

Лисовет за ними таскался, след в след. Причитал тонко, по-бабьи, за щеки хватался. Спровадил его мормагон: наказал с прутяными тело на ледник снести, а ледник путевой под такую нужду у кого из пришлых торговцев взять, да крепко пригрозить, коли кто в пронос явит тайное дело.

— Жаль мужика, — со вздохом молвил Сумарок, — смерть такую обидную принять, и никого рядом не случилось.

— А если не случайность то, чаруша? Что, если убийство?

— Да кому его смерть надобна?!

Калина взялся ногти свои разглядывать.

Молвил небрежно.

— Да хотя бы кнуту твоему. Кут про тебя, каурый, заглазно столько нагородил — на три супрядки девичьи хватит.

Обомлел Сумарок.

— Дела мне нет, что за спиной говорят!

— Тебе, может, и нет…

— Захоти Сивый его убрать, иначе бы сработал, — сухо перебил Сумарок. — Не его рука.

Калина голову к плечу наклонил, справился вкрадчиво:

— А скажи, где он был, под утро? Ты доподлинно знать не можешь.

Сумарок облил мормагона гневным взглядом.

— Зато могу тебя по сусалам доподлинно отвозить, если клепать на друга моего не бросишь.

Сдвинулись. Калина был выше, в плечах шире, но Сумарок — жилистее, моложе, да и норовом горячее.

Вдруг вскрикнул Калина — сгребли его за волосы, рывком оттащили.

— А ну, лутошки убрал! Что надумали?! Оставить вас нельзя, что за напасть!

— Вот сам и поясни! — с вызовом проговорил Калина, приглаживая волосы. — Кута-чарушу ты угомонил?!

Сивый фыркнул. Встал перед Калиной, руки на груди сложил.

— Еще мне с кутятами вошкаться. Что, неужель откинуться успел, молоко портошное?

Вздернул подбородок Калина, подбоченился:

— Скажи лучше, где ты шлялся-мотался, покуда убийство творилось, да есть ли тому видоки?

— Тебе, что ли, по форме доложиться, курицын сын?

— Со мной он был, Калина, на утро только разошлись, — молвил Сумарок. — Дождь к той поре зачал крапать, а под Кутом — сухонька трава-землица и ни одной водохлебки. Значит, до ливня случилось.

Глянул в лицо мормагона со злым рьяным задором.

Калина губы поджал, но отступился.

— Что тут у вас творится, люди добрые?

Оглянулся Сумарок.

Поодаль и Степан с Иль стояли, и Марга подоспела. Поглядывала с тревогой на Калину.

А тут и Лисовет подоспел, едва в ноги не бухнулся:

— Ребята, родненькие, выручайте! Никак нельзя Грай-Играй урывать до сроку! А коли дело это обнаружится, так все и разбегутся! Три ноченьки посторожите, я за то из своего кармана не пожалею! Лозоходов-прутяных под вас отряжу!

Переглянулись тут все.

Ильмень-дева со Степаном, Калина-гусляр с Маргой, да чаруша с кнутом…

— Я возьмусь, — молвил Сумарок, — и от пособников не откажусь.

— А что?! — встряхнулась Иль, подобралась, что кошка. — Не случалось мне прежде людей оберегать! Посодействую, выручу!