Варда руками развел.

— То же втолковать пытаюсь. Упрям он. Вы двое как коса и камень…

— Искры летят, и оба тупые, — Сумарок аж выругался с досады.

Варда же остановился, поглядел внимательно.

— Или обидел он тебя?

— Нет. — Торопливо отозвался Сумарок. — Нет. Спасибо, Варда. Теперь разберемся.

— Слышал уже, — молвил на это Варда, но перечить не стал

— А далеко путь-дороженька лежит, а и быстренько клубочек тот бежит, — распевно скороговорил себе под нос Степан. — Не ходить бы мне младешеньке одной, не по тропочкам, по жердочкам одной, по стороночке болотистой чужой, а и томно мне, и страшно бедной мне, и головушка моя в огне да полыме, где-то ходит сероглазый мой волчок, где-то летает мой сокол-соколок, а и перышки его железом кованы, а и сердце у него что жерновы, а мне сгибнуть в темноте, сиротушке, захлебнуться мне своею кровушкой…

— Ну, знаешь, — споткнулся Сумарок. — Это как-то не туда.

— Думаешь? — Степан задумчиво поскреб в затылке. — Я так, набрасываю умственно для новой страсти. Что-то дух нашел, преисполнился. Да и страшно, чего таить? Хоть как-то отвлекает. Сложу вот сказку про колдунку огневласую, да переверта сероокого!

— Ну, знаешь, — обомлел Сумарок.

Тут клубочек, до поры по воздусям шествующий, вдруг обвалился-рассыпался, канул в воду без плеска.

Степан крепче сжал светец-огонец, по сторонам лучи бросил.

— Стало быть, здесь вражина хоронится?

— Стало быть, здесь.

— А как выманивать будем?

Сумарок поглядел на кнутов. Не первый раз он поле полевал с братьями, знал некоторые их подходы-методы. Знал и то, что самолучшее для них со Степаном сейчас — под ногами не крутиться.

Варда же потянул с бедер сеть, из черной шерсти да кобыльего волоса плетеную.

— Гул-гомон, добрый человек, по сути своей рой, скопище искажений да помех, голосов. В разной тональности вопят, от этого людям худо, иной раз — до смерти. Чтобы такое уловить, много хитрости не надо — больше ловкость да опыт потребны.

Достал из пояса свирельку белую, из кости берцовой, в оковке серебристой. Видел Сумарок у него и травяную дудочку, и жалеечку, и свистульку глиняную, и рог-трубач…Видно, каждой твари — своя музычка.

Сеть Варда вручил Сумароку.

Молвил так:

— Если случится, что гул-гомон на вас бросится, укройтесь оба.

Сумарок кивнул, принимая обережение. Сделал знак Степану, отвел подальше.

Варда поднес к губам свирель, заиграл.

Сивый же подхватился, запел красивым своим, сильным голосом.

— Как под солнышком, как под лунышком, сувстречалися кум да с кумушкой, сувстречалися, да над Пестрядью, да над Пестрядью, рыбьей сетьею, он с сумой пустой, она с пряжею, он с дудой костяной, она с крашениной…

— А недурно, так и чешет, так и дерет, — шепотно поделился Степан, — это неужель на ходу кнут плетет?

— Импровизирует, да, — отозвался Сумарок с невольной гордостью за друга.

— И голос какой хороший, горячий. Поставить его против Калины, я чаю, дивное было бы зрелище…И Пестрядь похожа на чешую рыбью, в самом деле. Надо это использовать где-нибудь…

Пришлось Сумароку цыкнуть, чтобы Степан примолк.

За болтовней его едва не проворонил, как на песню, на игру откликнулся гул-гомон: соткался над оконцем, мелкими мушками завился, зноем черным задрожал…Кнуты разом подобрались.

Охнул Степан.

— Слышишь? Слышишь ли? — прошептал, бледнея, слабыми пальцами за Сумарока цепляясь.

И, прежде чем успел Сумарок, развернулся да прочь кинулся. Гул-гомон взвился. Зачуял человечину, расстелился в погоню.

Сумарок прянул, поспел ухватиться за ремешки-подтяги, да не сдюжили те, лопнули — только пуговки брызнули.

— Стой! Куда без порток?!

Выругавшись, следом бросился, мало не поспел сеть накинуть.

Скакал Степан, надо признать, знатно — только сверкало. Как не навернулся в какое оконце, как шею себе не сломил — одна Коза ведала. Следом гул-гомон летел — и тот еле поспевал — а за ним уже Сумарок торопился.

Настиг гул-гомон песнопевца-басенника, когда зацепился тот каблуком, повалился на перешейке. Накрыл гудящим платом, но тут уж Сумарок подоспел, махнул сетью, будто пчел от человека отгоняя. С гудом недовольным отшатнулся рой, закружил.

Снова обрушилось — шепот, шипение, крики…

И разобрал Сумарок. Понял.

Мы падаем, падаем!

…терпит крушение, повторяю, терпит крушение…

Квадрат неизвестен, координаты…

Показатели…вышли из строя. Система жизнеобеспечения неисправна. Разгерметизация шлюзового отсека…

Кто-нибудь, нам нужна помощь!

Режим ручного управления. Эвакуация.

Кто-нибудь меня слышит?

Передаю координаты…

Гул-гомон ошибся: накинулся на мясо, поспешил, пожадничал. Забыл, что есть звери крупнее.

Едва Сумарок проморгался, как метельный рой с него будто веником смело — плеткой-говорушкой стянуло. Гул-гомон отступил, рассыпался, и голоса пропали, хотя, мнилось Сумароку, еще немного, и он бы смог разгадать, о чем кричали, о чем страдали невидимые люди…

Рой взвился — Варда звонко сомкнул ладони, и браслеты зазвенели, откликаясь, а гул-гомон к земле упал, точно прихлопнули. К оконцам метнулся, да Сивый, оскалившись, ударился оземь, распался над водой птицами, и где пролетели те птицы, где оставили свои тени — там сомкнулись оконца, потемнели льдом.

Вдругорядь разлетелся гул-гомон, силясь уйти, видно, пробоем, да и тут кнуты не сплоховали: выхватил Варда из волос гребешок костяной, ударил зубьями в землю, и обернулся тот гребешок лошадиной головой с алыми глазами. Схватила голова зубами рой, уши прижала, завизжала зло.

Сивый с места перекинулся, по льду скользнул вкруг той головы, каблуками борозды взрезал — полыхнули те борозды огнем. Вырвался гул-гомон из кобылячьей пасти, да огонь столбовой дальше не пустил.

А Варда меж тем отцепил от нитки, в волосы вплетенной, с колокольцами да бусинами, малую ракушку. Бросил Сивому, а тот прямо в огонь шагнул, поднял раковину…

Гибнущему в пламени железном гул-гомону только и осталось, что в устье занырнуть.

Сгинул тут и огонь, обернулся вкруг ног кнутовых лисой, да искрами истаял.

Сумарок помог Степану на ноги встать да одежу оправить.

Захлопали тут, раздался смех девичий.

Глядь-поглядь, стояла подле сама Трехглазка-утопица.

Смеялась, била в ладоши.

— Вот спасибо, молодцы! Избавили от стража лютого! Давно я кого-то из сброда вашего жду-поджидаю, да что-то не торопились вы…И тебе, чаруша, поясной поклон. Привел-таки волчин под стрелу.

Сумарок насторожился, сдвинулся — случись что, прыжком достать Трехглазку.

— То друзья мои. — Вымолвил строго. — Если худое замыслила…

— Друзья? Ошибаешься, — девушка усмехнулась, на лоб себе показала. — Вот она, дружба кнутовая. Вот она, любовь ихняя. Яры поцелуй, по сю пору огнем горит…

Из рукава вынула — ахнул Степан — стрелу. Да не такую, какую в тул укладывают, какой белку бьют. Была та стрела отдаленно с сеченем слична: и зыбка, и огнем нездешним горит и, по всем видать, опасна.

И не всякому по руке.

Трехглазка же стрелу ту бросила.

Кажется, вовсе без замаха — сама с ладони сорвалась. Мелькнула хвостатой молнией, ударила, ужалила — Варда глухо вскрикнул, пошатнулся, за плечо схватился.

— Ах ты, сучка! — взвился Сивый.

Вскинул плетку.

Сумарок похолодел.

— Нет! Стой!

Понял, что не поспеет остановить, посему — так прыгнул, Трехглазку хватая.

Упала плетка-говорушка, пропорола затылок, шею, куртку с рубахой, кожу с мясом рванула.

От лютой боли обмерло, онемело сердце, даже голоса на крик не стало, в голове затемнело. Начал колодой падать, а Трехглазка его подхватила, обвила руками и — спиной назад — рухнула в оконце, утягивая за собой.