— А вот сейчас и поглядим, — кнут махнул головному, как простому мужику. — Ты, дядя. Иди-ка себе, отдохни, под ногами не путайся.

— Но, позвольте...

Не дал ему кнут договорить, кистью в воздухе покрутил — и головного веретенцем покрутило, толкнуло обратно к городу.

-После столкуемся, выловлю-подсеку, как понадобишься. Дальше сам проведу. — Стеклышки приспустил, Сумарока кругом обошел. — Звать тебя как, малый?

— Сумарок.

— Ха. А я Сивый.

Сивый да каурый. Чаруша аж зубы оскалил, до того несмешна шутка.

— Пойдём, Сумарок. Вместе будем разгадку пытать. Не поверишь — до смерти надоело одному, а напарник мой далеко ходит...

Кнут зашагал вниз, к речному берегу. Там, на клыке, вода разбивалась как куриная вилочка, и в точке бифуркации росло-стояло дерево. Широкое, высокое, с гладкими крепкими ветвями. К веткам тем было присобачено в избытке ленточек и зеркалец, но особо, осьим гнездом, выделялся тугой мешок.

Сумарок замедлил шаг, издалека зачуяв запах.

Убоина.

Однако спутник уже далеко вперед убрался, пришлось нагонять. Шагал кнут широко, Сумарока не поджидал, не оглядывался, поэтому нагнал его уже у самого дерева.

Сивый широко вдохнул, облизал губы, будто зверь — чтобы лучше запах разбирать. Наклонился, изучая подножие дресва. Коснулся пальцами коры. Лизнул. Сплюнул.

Отпахнул полу короткой куртки, снял с ремня на груди серп — будто ржой поеденный. Обернулся к Сумароку.

— Давай-ка, братец, плод себе срежем, — сказал с подмигом.

Сумарок оторопел. Сивый же, не затягивая, прыгнул на два роста, стеганул серпом и мешок упал. Тяжело, в снег, едва не забив по дороге Сумарока. Пахнуло подкисшим мясом.

Сумарок не был нежен нутром, однако попятился. Неужто кожа?

— Кожа да кости, — тягуче проговорил Сивый, будто мысли его услышав. — Рожки да ножки. Ну-ка, коллега...

Нагнулся, ухватил горловину голыми руками, разомкнул.

Мешок держал кости. Человечьи — уж в этом, Сумарок, к сожалению, был уверен. Сумарок отвернулся, глубоко дыша чистым, летящим с реки, воздухом. Кнут возился в костях, что-то приговаривал. Окликнул его.

— Кости, гляди-ка, мытые, чистые, одна к одной уложены.

Сумарок прикрыл глаза, удержал завтрак.

Такого он не встречал еще.

— Есть думки, кому такое по силам?

Сумарок хмуро кивнул:

— Человек. Свободно мог сотворить.

— Ха, — сказал Сивый, дёрнул бровью, — а ты брата своего не жалуешь.

— Знаю его, потому и не жалую, — буркнул Сумарок, поднимая плечо.

Сивый цокнул.

— Да, помереть в этой жизни не трудно...

Кожа да кости. На дереве, ровно груша. Подношение? Так Зимница костей не алкала, на то другие...

Сивый задумчиво тер голый подбородок. Ветер да снег нипочем ему были. Снежинки на волосы железные ложились, не таяли. А вот на щеках и губах — исчезали. Живой, сталбыть, подумал на то Сумарок и сам удивился.

— Странное дело, Сумарок-паренек. Кости не изблеванные, целые. Как будто не грызенные даже. Кто же так сообразил? Домовины не разоряли?

Сумарок помотал головой. Про то головной не сказывал. Может, и разоряли, кто разберет.

Надо проверить.

— Однако следов я не вижу. Дух человечий слышу, но людвы тут много хаживает. Я бы на сущей поставил.

— Может и так, — ответил Сумарок, возразил тут же. — Но следы за собой можно и прибрать. Словинкой, травой затереть. Мало ли мастаков.

— Мало? -Сивый снова почесал подбородок. Оскалил зубы. Железные. — Вот и спросим в Стогно. Поищем.

— А с этим что делать? По-хорошему, справиться бы — у кого родич или дружок пропал.

— Опознать точно не сумеют, — Сивый рассмеялся просто, без сердца, — огнецу отдадим. Но прежде кости перемоем — авось что вызнаем.

В Стогно вернулись вместе. Кнут, отходя, воткнул закрут — чтобы отворачивал, отваживал любопытных от места сего. И правильно, подумал Сумарок, оглядывая гуляющих. Пьяные все смелые.

Мешок Сивый с собой прихватил. Нес на спине, как куль с мукой. Легко нёс, посвистывал. Сумарока с того коробило.

— Уважительнее бы, — сказал наконец. — Не псину сдохшую прешь.

Сивый поглядел как будто с жалостью — не разобрать за стеклышками.

— Деточка, — сказал ласково, — колево есть колево. Что пёсье, что человеково. Нечему там оскорбляться.

На «деточку» Сумарока еще больше перекосило. Волосы и увечье годов накидывали, но зубы, кожа и мелкие кости выдавали. Сумароку не так давно минуло семнадцать.

Сивый улыбнулся железом.

— Ты комнату себе справил, человече?

— Тебе какое до того дело?

— Надо же где-то вещдоки скинуть. — Поправил глазные стекла, распевно продолжил. — Как Луна-то схватится-подымется, так и запоют кости, а и мы вместе с ними. Переберем, молочком попотчуем, глядишь, расскажут-поведают, что с ними сбылось, что случилось-приключилось.

Сумарок сердито махнул рукой.

— Тебе, кнут, никто в месте отказать не сможет. Любой дом бери.

Кнут остановился. Рывком подкинул-поправил мешок на спине, нагло заглянул в лицо:

— Мне любой не подойдет. Мне твой надобен.

***

Бадью Сумарок на своем горбу притащил. До того не казалась ему лесенка крутехонькой да темной, а так — все углы собрал.

Сивый хлопотал наверху. Мешок уложил в угол, скинул куртку. Рубаха на ём была с длинным рукавом, с высоким воротом. На вид — шерсть тонкой пряжи. Стеклышки глазные снял, куда задевал, Сумарок не углядел.

Глаза у кнута оказались серыми, как дождь, а ресницы — сажа.

— Ага, бадеечка. Насчет молока уговорился?

— Принесут скоро, — Сумарок опустился на кровать, зевнул в кулак. — Почему ты Сивый?

— Ну уж не потому, что мерин, — заржал кнут по-конячьи, откинул голову. Потянул себя за волосы. — Сам погляди.

Сумарок пригляделся. И впрямь. Будто серебро белёсое.

— Скорее пепельный тогда.

— Как хошь зови, только в печку не ставь, — отмахнулся Сивый.

Посвистал сквозь зубы. Нечто грохнуло в углу, метнулось клубом пыли. Сумарок вскинулся.

— А, — отмахнулся Сивый. — Сосунок. На грудь садится ночами, людей где много.

Сумарок потер ключицу. Он-от на девку те пятна свалил, но верно ли?

Кнут же мешок распорол, как рогожку простую, раскатал на половицах. Кости поверху доверчиво белели, будто перья лебяжьи.

Или — подумал Сумарок не к месту, не ко времени — как грудь девичья...

— Давай, малой, не засыпай! Есть у тебя скрутка травяная али свечи?

— И то, и другое сыщется, будь покоен, — ответил Сумарок.

Сивый щелкнул пальцами.

— Свечи.

Сумарок фыркнул, полез в сумку. Заплечницу свою, бесценную торбу, он особо стерег. Кожа вощеная, дублёная, от влаги берегла и мороза.

— Сколько надо?

— Сколько не жалко? — и посмеялся глазами.

Сумароку не жалко было трех.

Кнут установил их треугольем, пока Сумарок забирал молоко — много, почти ушат, хоть лягушек купай. Бегунок косилась на приоткрытую дверь, но заглянуть не решилась.

Сивый же ушат одной рукой перенял, махом молоко в бадью кинул. Кости с кожи сыпанул следом, плюнул туда же и заговорил-запел приятным голосом:

— Ох вы костошки, ох вы гостьюшки, дорогие-долгозванно-желанные! Вы с погоста шли — притомились, вы с воды текли — подустали, от огня бегли — посбивалися. А садитеся за стол, угощайтеся, на полатях спать-почивать ложитеся, да про путь свой мне слово молвите. Слово молвите, а я выслушаю...

На последних словах его свечи затрещали, выбросили рыжие язычки к потолку. Заплескало вдруг в бадье, забилось — точно рыба заиграла.

Чаруша тишком убрал повязку, давая Глазку свободу. Тот и рад стараться. Увядали оба, как забрали косточки свет, как стемнело разом, словно пальцами фитильки сдавило, а в комнате кто-то тяжко, по-коровьи, вздохнул.

Опять высветлело; кости разом счернели. Точно обуглились.

Молока же на дне бадьи вовсе не осталось, будто все кошки вылакали.

Сивый нахмурился.

— Косточки-то те вороные, — проговорил задумчиво.