Когда же пошел Великий Бой, и не стало стергам житья, исхитрились твари: к людям стали прилаживаться. Сказывали, лукавые, что мастерицы в добыче подземных богатств, а надо для того яичко ихнее выпестовать да кормом не обидеть.

Люди и пестовали, кто алчен или умишком скуден.

Выкармливали, выпаивали, а после стерга щедро дарила доброхота — вела в поле и била носом там, где клад лежал.

За ласку так благодарила. Плату, правда, парным мясом брала.

Князь рассылал по местам убережения, чтобы не обманывались люди, не слушались. Однако в тугое время и уши тугие — князевых посылов и прибить могли.

Долго ли, коротко ли, а забороли стергу. Как выявилось — не все племя под корень извели.

Варда повернулся к Тихону, заговорил мягко:

— Скажи, мил-человек, отчего сокрыл, почему правду не сказал про Акулинино горе-злосчастие? Или думал, не дознаемся?

Заломил человек шапку, на колени бухнулся.

— Прости, кнут-батюшка, а только лихо попутало! Забоялся я говорить, за недогляд-то мне не спустят! Да и дело наше, внутрешнее — бабеночка с горя себя порешила, девчонку ейную зверь поел, бывает... Простите старика, не выдавайте! Крут князь, на расправу скор, а как мои бабочки без меня, старого?!

Пополз, обхватил ногу Сивому. Тот ощерился. Пхнул сапогом в плечо, от себя отваливая.

Варда же шагнул, без натуги поднял человека, поставил на ноги.

— Не перед нами бы тебе виниться-каяться. Ступай себе. После зайду, потолкуем.

***

— В ум не возьму, на что ей мясо подвешивать? Чуждый способ добычу брать. Из близкоходящих только Йула-юла на высоту закидывает, но она — сам знаешь — тело извихляет, крутит. Ей выжимки подавай...

— Может, пыталась за тын утянуть, да силенок не хватило? Тут вон о сколько венцов — даже я только конем перемахну.

— Или спугнули, — предположил Варда. — Убралась скорее, прятаться спешила.

Сивый глянул на друга пристальнее, вывалил язык:

— Фу-фу-фу, хлебным скотом пахнет. Что, братец, веселая ноцка была?

— Сам где ходил? — хмуро отвечал Варда.

— По горам горил, по долам долил, — оскалился на то Сивый.

Варда вздохнул, отвел глаза.

— Да при любом раскладе — наша вина. При нас случилось. С нас и спросят.

— Я от дела не лытаю, — Сивый царапнул примерзшее к дудке мясо, облизал палец. — Выследим тварь, прибьем. Другое, что стерги прятаться мастерицы. В ветошь перекидываются, в угли, в иглы — без маятника не отыскать, а маятник сейчас где взять.

Варда задумался. Волновало его другое, по правде сказать — сердечное беспокоило. Как куколку увидал, так кольнуло. Не лучшее подспорье в сыске.

Мотнул головой, бросая по плечам увязанные лентами да яркой проволокой косицы.

— Вот что скажу, друг. Стергу, похоже, одна бобылка высидела...

И поведал, что Пава ему рассказала при встрече, а закончил такими словами:

— У стерги или гнездо должно быть сбито неподалеку, или шатается в изнанке, оборотке-вывороте. Всего два мясца взяла, мало ей. Еще будет охотиться. Людям запретить из домов ходить, пока не изловим...

— Ха, а может, на живца? Так-то ловчее выйдет, да скорее, да надежнее!

— Если не поспеем? У стерги когти острые, вскользь заденет — голова долой.

Сивый лишь спиной дернул. Мало его то печалило. Скотом больше, скотом меньше.

— На живца, говоришь, тебе опаска, — протянул, — а вот если куклу-обманку скрутить, да пустить её бегать, как думаешь, сманит?

Варда ответил удивленным взглядом, после задумался.

— Может сработать. Стерга голодная сидит. И нас стережется, и брюхо крутит. Давай попробуем вылучить. Придумаю, как заманку собрать.

— Что думать, — оскалился Сивый. — Я, братец, и методу знаю.

Делать нечего — и ему, в свой черед, рассказать пришлось.

***

Как разошлись, направился Сивый в лес. На лунных пятнах погреться, на игнищах поваляться, распотешиться. Ударился оземь, вскочил на четыре ноги, кувыркнулся через голову, через пень. Полетел зверем рыскучим.

Ночницы прочь отлетали, населье лесное пряталось, дорогу никто не застил — вольно было мчаться.

Лес-от насквозь пробёг, до самого до ухожья, а как на обратный след лёг, услыхал чуждое. Встал, перебился обратно на две ноги.

Слушал: ветер полночный доносил как трещали, рвались под вострым ножом мясные жилы. Звук этот Сивому хорошо знаком, не попутал бы. Или тати лесные, неучтенные?

Пошел тише, дальше, мягче.

Открылось: овражек, Лунным кипенем, что пеной залитый, а на дне гора навалена из валежника, а поверху горы мясо положено. Спиной к кнуту же некто стоял. Склонился над убоиной, творил что-то.

Вот, застыл. Почуял пригляд. И, не оборачиваясь, прочь сиганул, да ловко так.

Сивый с места сорвался прыжком, но не поспел. Птахой ночной упала сеть, оплела, обожгла — кнут, не ожидав того, промешкал, не сразу совладал. Понял, что сплетена та сеть на совесть, по уму, из дикой шерсти да калёной соли.

Откинул кое-как, поспел углядеть: обернулся беглец, и башка у него не простая. Одним белесым шаром, а где лицо, там крес косой, красный, намалеван. Попялилось чудо без глаз и будто срозь землю пало.

Кинулся Сивый — на пустое встал. Как сгинуло. Повертелся, принюхался. Будто и не было, и нет.

Почесываясь, обратно вернулся.

— Что за притча...

Мясо бросили — дикое, кабанье. Напластали, нарезали. Рядом же уложены были ветки-палки, да ветошь, да тряпки, да жилы. Будто початок вязали: мясо животное на дерево сырое накручивали вереечками.

Сивый поскреб в затылке, гадая, к чему такая затея. Плюнул бы, а и оставлять не следовало — и чаруше ведомо, что оборванные кудесы без хозяина своей жизнью жить начинают.

Что мог, разломал, огнем бледным залил. От соли кожа горела, зудела. Сивый в студенце вывалялся, но до конца от почесухи не избавился. Так и вернулся к лугару, злой да будто паршой поеденный. Вышел к тыну — омер.

Дудки-трубки блестели цветом, каждая по-своему. Свет от них шел чудесный, переливчатый, а вместе с ним — музыка. Слыхивал кнут, что о таком вот диве дурачки сказывают, но не думал, не гадал, что и он в одну упряжку с ними попадет.

— Да ну ладно, — прошептал, на свет щурясь, — да не может того быть.

Про зуд забыл, заторопился. Нешто — думал — обваду какую навеяло. Подошел ближе, пощупал даже. Нет, не сгинуло, не отползло в бездонницу. А тут еще рядом зашевелилось и Сивый метнулся на шорк кошкой, схватил.

Пискнуло человечьим голосом.

— Не губи, дяденька!

— Ты чего здесь дыблешь? Заняться нечем?!

Сперва думал — пацан. Разобрал, что девка, только в портках и шапке мужицкой. Висела, ножки поджала, зажмурилась. Чисто заяц.

Отпустил.

— Вы же... вы же тоже это видите-слышите, дяденька кнут?

Сивый фыркнул, проворчал:

— Какой я тебе дяденька, возгря...

Девчонка же глаза на дудки таращила. А потом быстро-быстро поползла, схватила оброненную плашку, и давай пальцами малевать. Сивый сперва со стороны пялился, затем подошел — любопытно ему стало. Наклонился.

Девка сопела-старалась, язык даже высунула. Малевала.

Подняла на кнута глаза, ойкнула.

— Баско, — оценил кнут, качнулся с пятки на носок. Голову к плечу склонил. — Тебя как звать-то, плодь людова?

— Маря, — девчонка шмыгнула носом, тараща глазища, — а вас?

— Сивый. — Кнут подумал-подумал да спросил. — Слышь-ко, ты ведь тоже музыку разбираешь?

— Она и разбудила. Я в узле учусь, горошинкой у Молота-бойца... Краски тру, мастерю-починяю. Атя послал. Давно дома не бывала, но раньше за тыном такого не помню.

Кнут же отшагнул, пальцем поманил.

— Поди, Маря. Штуку покажу.

***

Варда сощурился, спросил тихо, с расстановкой:

— И какову штуку ты ей показывал?

Сивый пхнул друга в грудки.

— Шалишь! Или я совсем без понятия, цыплят елдовать? Поплясали мы с ней, я ей пару узоров отдал. Хорошая девка вырастет. Глянь вот, что мне поднесла. — Достал из-за пазухи темные глазные стеклышки, пристроенные в ковкой рамочке. — Ловко, а? Сама придумала, затейница.