— Хорошо что повидались, полечу, наверное, — она стала пятиться назад, нащупала рукою за спиной свою ступу.

— Я б самовар раздул, ты не останешься?

— В каком… это смысле? — что-то она стала заикаться.

— Да на чай. Погоди, сообразим! Сейчас позову Кикимору, — я повернулся. Крикнул. — Эй, Матушка!

И ведь только сейчас вспомнил, что женат. Совсем нигде в башке лесной не отложилось, что я больше не один здесь.

Кикимора вышла. Василиса, может, и рада удрать, но ведь теперь невежливо будет с Хозяйкой не поздороваться. Кикимора злобно зыркнула на Василису, но поприветствовала.

— Здравствуй, Кикимора, — Василиса ей едва кивнула.

— Алёшенька, что звал? — мне болотная нежить пропела ласково.

— Да вот, у нас с тобою гостья, наверное надо чаю ей сообразить, сегодня день погожий, сядем на полянке. Что скажешь?

— Давай уважим гостью. Схожу, самовар поставлю, — Кикимора скрылась в доме.

— А что она у тебя в гостях? И почему Матушка? — Василиса нахмурилась.

— Не в гостях. Живёт она здесь. Кикимора нынче жена моя и Хозяйка реки и болота.

— Вот как… — Василиса брови сдвинула. — Ты и женился?

— А что тут удивительного? — я всё же подошёл к ней.

— Думала, ты никогда не женишься, — она чуть-чуть плечами дёрнула. — Ещё и на Кикиморе, — тут Василиса откровенно сморщилась. Неужто это как-то задевает женское её самолюбие?

— Ну вот женился, теперь мы вместе на всём в лесу хозяйстве, — я понимал, что Василиса скоро улетит, и на чай не останется. Так её рука вцепилась в край ступы, пальцы побелели, так сжались. А мне хотелось просто смотреть на неё. Или было ещё что-то. Какое-то плохое чувство, горькое. Я злился на неё. За то что она такая нежная, красивая, воротит от меня нос и избегает смотреть на меня. А я же помню, как у нас было до.

— Я полечу пожалуй, Алёша. Я так, проведать, как дела твои. Вижу, что хорошо… — последнее слово едва вымолвила. Я положил свою ладонь ей на шею. Хотел на щёку, то есть, вышло что и шею, и пол щеки закрыл Василисе. Она замерла в испуге. Вроде и сама не простая девица, не должна бояться нечисти, а я слышал, как сердце у неё в страхе колотится. Как пульсирует на шее венка — не чувствовал. Утратила рука чувствительность, разве что чутьём звериным чуял всё.

Ещё на стройке заметил, что топор в руке хорошо лежит, пальцы под рукоять как раз обхват делать привычные. А если что помельче требуется, если вдруг хотя б рубанок взять, уже не слушаются лапы зверевы. Не то что инструмент поменьше… Как не пытался я выстругать узоров хитрых, такой работы мелкой пальцы не послушались. А ведь умел. И в этом теле, и в человеческом.

У Василисы глаза испуганные, дышит порывисто, но снова смотрит на меня. Теперь правда не с брезгливостью, а со страхом больше. Что я, звериная лесная образина, с ней делаю, зачем мне знать, что там в голове у Василисы, под этой белой кожей, тонкой косточкой, под шапкой её волос шелковистых? Что она думает — мне, сидя в лесу глухом, какая разница? Что мне за дело, что они все разом думают? Никакого дела, только испугал зазря…

Я подхватил её, она вскрикнула. Я спросил.

— Чего кричишь?

Василису в ступу посадил, на одно мгновение взял на руки. Вроде не свернул ничего, не помял, не повредил.

— Так, испугалась что-то, — она хихикнула. А я продолжал её разглядывать. Ведь для меня оделась. Платье это нацепила хитрое, неприлично открывающее многое, для меня расчёсывала волосы, смотрелась в своё отраженье, прихорашивалась. А тут я такой, какого не ждала увидеть и встречаю не так, как встречал раньше. Так почему я злюсь?

— Я полечу, Алёша, — она ступу приподняла, чуток её от земли оторвало уже.

— Лети, Василиса. И ещё… знаешь что… Ты передай подружкам, что я женат. Чтоб не прилетали больше проведывать. Вы же все друг друга знаете.

Кажется, задел её. Зачем — не понял сам. Так-то она всегда знала, что не одна у меня. Но я её никогда ни с кем не сравнивал и никогда не вспоминал при ней других.

— Не думала, Алёша, что между нами вот так всё кончится, — ведь разозлилась сильно. В глазах гнев запылал. Ну так точно лучше, чем жалость. Но мне наверно после будет стыдно за всё.

— Прощай! — Василиса взметнулась ввысь. Я поймал ступу. Не дал улететь, подтащил к себе.

— Отпусти! — красавица уже кричала на меня.

— Подожди… — я ступу продолжал удерживать. — Ты прости меня, я не хотел обидеть. Голова после битвы стала дурной. Что хотел сказать… — ведь уже забыл. — Ты если что-то надо будет, смело прилетай. Если какая моя помощь понадобится.

— Пусти ступу! — Василиса всё пыталась вырваться.

— Сейчас отпущу. Ты скажи сначала, что меня услышала.

— Услышала! — сказала с вызовом и снова дёрнулась. Я лапы разжал, наблюдал, как Василиса улетает вдаль.

Ну раз услышала, то хорошо, а то я нынче стал сомневаться, что девки мои речи понимают сразу же. Если сильно ей чего-нибудь понадобится, то наверно Василиса явится, и не больно важно будет ей, насколько у меня рожа нынче страшная.

— Я ведь живые души на тот свет отправил. Чем, ты думаешь, я расплачиваюсь?

Лес осенний звучит по-особенному, воет в ветвях ветер. Не хочет природа смиряться с близкой своей кончиной. Всему живому пора на покой. И всё ж таки, как будто больше из привычки, жизнь сопротивляется. Ведь замереть надо, притвориться спящим до весны или впрямь в спячку впасть, но завывает ветер, зверьё ходит понурое, отъелись плохо, лето неспокойным вышло, осенние дары скудными — не получилось запастись ни жиром, ни припасами, как надо бы. С тревожным сердцем все мы ждём зиму.

Но есть ещё с пару погожих дней. Может, и я чего успею сделать?

— Какими бы твои глаза ни были, живыми или мёртвыми, а мне твой ласковый взгляд всегда душу радует, — Рада сделала ко мне пару быстрых шагов и упала в лапы. Она, как обычно, сначала делает, потом думает.

А спросила она меня, отчего как будто цвет глаз моих поменялся, да и общий облик весь? Не признать теперь меня. Зверь зверем и есть. Так я сначала к ней медведем вышел, и в медведе она меня не узнала. Удивлённо спросила так:

— Батюшка?

Потом чуть более уверенно:

— Алёша, ты?

То я ей братец, то батюшка, то Алёша. Сама всё никак не определится, бедная.

Перекинулся Лешим. Объяснил про глаза. Что нынче они у меня оба мёртвые, и не надо ей в глаза мне смотреть. Она хоть девица и крепкая, и привычная, но человеку теперь лучше взглядом со мной не сталкиваться.

Теперь мёртвый я.

Рассказала мне Рада, что за Родькой пошла. Я даже шутить не стал, чтоб оставалась со мной. Зачем ей Родька беспутный её? Тут такой хороший Алёша… был. Промолчал, даже начинать лень. Рада мне это заметила. И вообще заметила многое.

— А что это на тебе такая плохая рубаха?

— Да чем она плоха?

— Так в дырах вся. Худая. Да холодная. Неужто потеплей нельзя одеться к осени? — Рада меня рассматривала.

— Помилуй, Рада. Я же свою имею шкуру. И сверху на мне ещё медвежья и волчья.

— И всё равно рубаха плоха, — девица покачала головушкой. — Я, правда, шить не мастерица, но зашила бы. Зайти к тебе, Алёша, похозяйничать? Мне где-то бы ребёнка покормить. Но надолго я не смогу. Хочу уйти ещё по суху.

Вот дура баба или нет?

Куда идти — не знает. Где её Родька, и что за ведьма забрала его — не ведает. А по суху собралась уйти. Пока не дожди, не грязь, да после и не снег. Как будто далеко до этого.

— Пойдёшь в края южные. Немного обхитришь погоду, обгонишь, — говорю я. — Не отпущу тебя я, Рада, незнамо куда. Ведь ты, куда путь держать, не ведаешь.

— Буду у людей спрашивать. Битву не заметить было нельзя. Кто-нибудь да укажет путь. Дойду.

— Дурная. Себя погубишь и дитя. Зачем взяла с собой?

— Не смогла не взять, — она понурилась, потом сына вытащила из корзинки, которую ещё я давненько плёл, и обняла.

— Уйти хотела без него, а он не дал. Всё плакал и тянул ко мне ручки. Велиславчика-то оставила в доме Велимира. А с Радогором сказала, что пойду к матери. И у матери хотела его оставить. Уложить спать и сама уйти, пока ночь. А он как почувствовал. Всё ревел. Не дал уйти мне без себя, пришлось на руки брать и выходить.