— Это много лучше, чем я смела надеяться! Всю жизнь я мечтала жить в такой вот роскоши, спать на царской кровати, утопая в пуховых подушках, но ныне мечты мои стали явью и мне дано больше, только за какие заслуги, коль в жизни я не сделала ещё ничего хорошего.

Михаил приблизился к супруге, взял её тонкие белые руки и поднёс к губам и, любуясь её свежей красотой, проговорил:

— Вы ещё так молоды и наивны, а впереди у вас целая жизнь, что представит вам ни один шанс добрых свершений.

— Ах, простите меня, сударь, простите мою глупость, я подчас и сама не понимаю, что говорю. А вы учите меня, учите, ведь вам не занимать в учёности и уме, коль женились вы на такой глупышке как я.

— Вы не глупышка, моя дорогая. Отныне вы — моя жена и в моих силах сделать вас самой счастливой женщиной на свете.

— Слушать вас одно удовольствие — словно мёд пить.

— Всё ради вас и только.

Они приблизились к окну: с третьего этажа виделось значительно дальше, их взору открылась водная тихая гладь полноводной реки; солнечные блики золотистым светом играли на волнах, белые речные чайки с кошачьим криком летали над рекой в поисках добычи, на противоположном берегу раскинулись-разрослись леса и склоны долины уходили далеко к горизонту: там едва различались сероватые-коричневые точки — дома и избы крестьян, а над ними, словно паря над бренным миром, возвышался золотой купол храма, крест на маковке ярко переливался на солнце.

Елизавета Андреевна как завороженная стояла у окна, разглядывала новый, прекрасный мир, о котором грезила во снах ещё с детства и только теперь сон стал явью: как скоро сбылась давнишняя мечта, так быстрее новоявленная княгиня Вишевская осознала всё величие собственного положения и того, что всё окружающее её — и этот дом, и река, и далёкий лес ныне принадлежат ей — именно она является хозяйкой обширных богатых земель.

VI ГЛАВА

Время то шло несказанно быстро, то медленно протекало в тихих мирных покоях. Михаил Григорьевич души не чаял в супруге. Он одаривал её драгоценностями, не жалел никаких средств на наряды и кокетливые капризы, присущие всем женщинам её возраста. Вместе молодые супруги проводили утро и вечера: завтракали на открытом балконе верхнего этажа, выходящего на живописный, ухоженный сад, а ужинали на террасе прямо у ступеней, ведущих к реке, с неизгладимым восторгом наблюдая за золотистым закатом, когда солнце, в последний раз бросив лучи на землю, скрывалось за горизонтом, а небо в это самое время становилось оранжево-розовым, отражаясь косыми бликами на тёмной поверхности воды. Иногда по реке проплывали груженные суда, но чаще рыбацкие лодки местных жителей; в сущности это было обычным явлением, но Елизавета, полная живительной энергии и юношеского задора, вскидывала правую руку вверх, со звонким смехом махала ею гребцам и морякам, а те, завидев вдалеке точёную фигурку в пышном платье, отвечали ей тем же. Михаилу всё то не нравилось, он готов был малость пожурить жену, но, вспоминая, сколько ей лет, останавливался, горя нетерпением и в то же время понимая, что через пару лет, когда Елизавета станет совсем взрослой, прежние её привычки уйдут сами по себе.

А пока дел в посольстве было много. Не прошло года со дня свадьбы, а Вишевского вместе со старым послом отправляли в Персию: шах был не против вступить в союз с великой Российской Империей, но для этого требовались время и немного дипломатических усилий. Как бы не противился в душе Михаил Григорьевич столь утомительной поездки, однако, отказаться не мог. Елизавета как законопослушная, любящая супруга самолично сложила-уложила заботливо его вещи, благословила на дорогу у крыльца дома, а Вишевский горячим поцелуем обжёг её щёку, сказал на ушко:

— Берегите себя, сударыня. Если что потребуется, сообщите нашему управляющему или же, в случае чего, отправьте письмо моему отцу.

— Спасибо, вы так добры ко мне, — ответила молодая женщина, целуя мужа на прощание.

Ровно через три месяца Вишевский Михаил Григорьевич вернулся обратно домой. Загоревший лицом под жарким солнцем Востока, уставший, но счастливый оттого, что переговоры с шахом имели успех и что дома его ждут любящие люди, он поторопился в своё родовое имение, под крышу тёплого очага. Барина у ворот встретил лакей-француз, несколько сконфужено поклонившись, с виноватым видом взглянул Вишевскому в глаза — тот знал этот взгляд, понял, что что-то стряслось такое, о чём лакей боялся обмолвиться даже словом. Но делать нечего, от раскрытия тайны его отделяла одна дверь, один шаг и, пройдя в себя, Михаил Григорьевич ступил в холл, ожидая заранее нечто страшного-непоправимого. Когда глаза привыкли к помещению после яркого солнца, он осмотрелся по сторонам, ничего не находя нового, но всё же заметил какую-то перемену, произошедшую дома, ему казалось, будто анфилады, узкие коридоры, даже комнаты как-то странно расширились-преобразились, словно волшебный свет пролился на эти старинные, тёмные стены. Михаил, не находя ответа, поднялся на второй этаж и только там увидел разобранные строительные леса, кое-где ещё оставались следы штукатурки и капли краски, а расторопные слуги ловко всё убирали, мыли, чистили. Следовавший за ним по пятам лакей, смущаясь пуще прежнего, проговорил:

— Извольте, сударь, доложить, что…

Он не договорил: Вишевский жестом приказал ему замолчать, а сам прямиком, ускоряя шаг, поднялся на третий этаж — в их с Елизаветой опочивальню. Как ни странно, спальня не изменилась с тех пор, как он уехал в Персию: всё оставалось по-прежнему, лишь в вазе на камине стояли, благоухая, свежесорванные нынешним утром цветы. Михаил Григорьевич прошёл на середину комнаты, потоптался по ковру и, глянув на лакея удивлёнными глазами, спросил:

— Я ничего не понимаю. Что, чёрт возьми, здесь происходит?

— Извольте повторно доложить, сударь, однако, вы перебили меня в первый раз…

— Говори.

— Нашей вины здесь нет. Барыня Елизавета Андреевна, ваша супруга, затеяла преобразование всего поместья в ваше отсутствие. Она сказала, что не желает оставаться в этих тёмных помещениях, ибо они гнетут её душу и не дают свободно дышать. Барыня приказала изменить цвет стен и портьеров на светлые оттенки. Поймите, мы люди подневольные, возразить не смеем.

— Твоей вины нет и ни чьей нет.

— Что передать Елизавете Андреевне?

— Где она?

— В кабинете, сударь.

— Передай, что я спущусь к ней и отблагодарю.

Лакей склонился и вышел из спальни. Елизавета Андреевна и правда находилась в кабинете — она самолично наблюдала, как слуги переставляли новую мебель, вешали светло-бежевые портьеры. Заметив мужа в дверях, Вишевская хотела было броситься ему на шею после длительной разлуки, но немного остепенившись перед слугами, лишь с приветливой улыбкой сказала:

— Добро пожаловать домой, Михаил Григорьевич. Извините, что не успели окончить все работы к вашему приезду.

— Вы как хозяйка дома решили переделать поместье на ваш вкус?

Этот вопрос смутил её, краска залила лицо, но через секунду она вновь приобрела былую уверенность, ответила:

— Ещё в детстве я слышала от художника, будто тёмные цвета подавляют волю человека, лишая его силы. С другой стороны, светлые оттенки придают больше жизнерадости, воли и здоровья, оттого человек лучше себя чувствует и, следовательно, дольше живёт.

— Получается, вы решили сделать нас бессмертными, — с лёгкой улыбкой промолвил Вишевский, поднося к губам маленькую ручку жены.

Елизавета Андреевна, озираясь воровато по сторонам, будто бы ожидая какого предательского удара, вывела мужа из кабинета и только лишь в полумраке длинного коридора, вдали от посторонних глаз и ушей, проговорила тише обычного:

— В этом имении вскоре случатся значительные перемены — более важные, нежели замена портьеров. А именно: три месяца у меня нет регул, иногда кружится голова, но в остальном как прежде. Моя сердобольная нянюшка однажды призвала старуху-повитуху — как принято было в её молодости, та осмотрела меня и сказала, что вот уж более двух месяцев я ношу под сердцем ребёнка, подтвердив тем самым и мои догадки. Вот почему затеяла перестановку в доме.