Из раздумий её вывел австриец, облачённый в белую рубаху и чёрный сюртук: он поинтересовался, что будет заказывать сударыня, Елизавета Андреевна, наконец, осознав реальность, сказала:

— Принесите что-нибудь лёгкое, я не голодна.

— А пить что изволите: чай, кофе, горячий шоколад?

— Кофе.

— Со сливками или без?

— Со сливками.

Принесли завтрак в белой глубокой тарелке, над которой поднимался горячий пар. Только теперь, почувствовав запах еды, Елизавета Андреевна поняла, как была голодна. Когда она уже пила кофе, к ней подошёл один из управляющих, в руке держал запечатанный конверт.

— Вам просили передать, мадам, — по-французски молвил он.

— Благодарю вас, — на прекрасном французском ответила Вишевская.

В конверте лежала плотная голубого цвета бумага, на ней тонким крупным почерком — Елизавета Андреевна ни с каким другим не могла спутать этот почерк — было написано: "Сегодняшним вечером, ровно в десять часов, на первом этаже отеля состоится приём послов. Готовьтесь ко встречи. Вишевский М.Г".

— Будет ваш ответ? — поинтересовался управляющий.

— Нет, нет, это не стоит.

— Тогда прошу, мадам, распишитесь вот здесь, что вы получили письмо.

Вишевская поставила подпись и когда управляющий удалился, вновь осталась одна, всё также мечтательно поглядывая в окно и невольно тоскуя по России.

XII ГЛАВА

Поздно вечером в обеденном зале представительского отеля состоялся торжественный ужин. Гостям подавали вина и десерты, играл оркестр из числа приглашённых музыкантов, в воздухе витал аромат духов, смешанный с терпкими запахами живых цветов и очищенных апельсинов. Елизавета Андреевна в своём великолепном нежно-розовом платье с прямым, драпированным складками и гирляндами цветов узким подолом, истинно подчёркивающим её стройный стан, спустилась к ужину, шелестя шлейфом. В это время Михаил Григорьевич с бокалом белого вина живо обсуждал с почтенными господами насущные, важные вопросы, касающиеся политических отношений между Австро-Венгрией и Российской Империи.

— Помяните моё слово, господа! Наши потомки ещё увидят то время, когда над Стамбулом вновь поднимется крест и город вновь станет Константинополем, — проговорил Вишевский, обращаясь к германскому послу и австрийскому барону Рихарду фон Бейеру.

— Для этого придётся начисто разгромить всю оттоманскую Порту да так, чтобы от османов не осталось и следа, — заключил барон фон Бейер.

— Должен напомнить вам, достопочтенный барон, что менее года назад русская армия перешла Балканы, разгромив турецкие войска, освободив тем самым от османского ига балканских славян. А что же в это время делала Австро-Венгрия? Ваша сторона, сударь, не предприняла ни единой попытки в заключении мирного соглашения между Российской и Османской империями, хотя наш государь надеялся на вашу поддержку.

— Как вы знаете, уважаемый господин посол, — несколько недовольно, однако, храня благородное спокойствие, ответил барон, — наша сторона ныне весьма ослабла за прошедшие двадцать лет. Мы потерпели дважды поражения в войне с Францией и Пруссией; к тому же внутри Австро-Венгерских земель то тут, то там постоянно царит недовольство славянского населения из числа чехов, словаков, поляков, хорватов и сербов, они, ненавидя нас, готовы в любой момент выйти из-под нашего контроля — тогда не именовать восстания.

— Однако, это не помешало Австро-Венгрии пой ти наперекор Российской Империи и послушаться Англию, которая использовала все свои силы против русской стороны. И чем всё это завершилось? А именно соглашением о согласовании политической линии обеих стран на будущем конгрессе и о противодействии притязаниям славян. Конгресс, что открылся в июне и на котором присутствовали Австро-Венгрия, Германия, Англия, Франция, Италия, Россия и Турция, приложил всё возможное, дабы ограничить Россию на южных рубежах.

— Каждая сторона должна думать о своих интересах — иначе и быть не может, — промолвил германский посол, до сего часа сохраняя глубокое молчание.

— А чем наша Россия хуже Великобритании? — еле сдерживая гнев, поинтересовался Вишевский и хотел было добавить ещё к вопросу, как к ним приблизилась Елизавета Андреевна, от неё исходил лёгкий аромат духов и свежесть накрахмаленных кружев на лифе платья.

Господа при виде дамы тут же прекратили всякие политические споры и оба: барон и посол с долей восхищения окинули взорами её стан.

— Господа, прошу представить вам мою супругу Елизавету Андреевну, — сказал Михаил Григорьевич, встав рядом с женой и в душе чувствуя за неё гордость.

Барон фон Бейер взял маленькую ручку Вишевской и, коснувшись её губами, проговорил:

— Моё почтение к вам, мадам. Всегда приятно пообщаться с такой прелестной дамой как вы.

— Я весьма польщена, сударь, — ответила на немецком Вишевская, чуть присев в реверансе.

А Вишевский преобразился, даже казался выше ростом. Только теперь он осознал, что не зря взял Елизавету Андреевну с собой в дальнюю поездку: каждый, кто видел её, восхищался её красотой, становясь невольно более кротким, податливым и мягким. На этом вечере все гости только и перешептывались за спиной, когда чета Вишевских проходила мимо.

Покинув барона, Михаил Григорьевич познакомил жену с ещё одной парой из России — а именно с Варварой Павловной Залесской, урождённой Тасловой. Это была невысокая, чуть полноватая дама лет пятидесяти, но из-за своей привычки густо пудриться и носить наряды с большим количеством воланов и рюш выглядела несколько старше своего возраста. Вишевский представил Елизавету Андреевну с этой чуть жеманной, но лёгкой на разговоры и всяческие беседы дамой, ушёл в другой конец зала, предоставив женщинам вдоволь пообщаться меж собой.

Варвара Павловна оказалась особой довольна-таки душной. Во время беседы она всё время обмахивалась веером, не смотря на некоторую прохладу в зале. Не привыкшая долго оставаться в тени где бы то ни было, Залесская наклонилась к уху Елизаветы Андреевны, проговорила на русском языке, не желая, чтобы кто-либо ненароком подслушал их разговор:

— Ненавижу в зимнюю пору бывать на чужбине, кажется, будто весь мир погрузился в спячку. Эти иностранцы не переносят холода, оттого улицы их городов буквально пустеют в это время.

— И долго вы живёте в Вене? — равнодушно спросила Вишевская, с отсутствующим видом окидывая гостей.

— Вот уж полгода как. Знали бы, сколько сил мне приходится прикладывать, чтобы не заплакать от скуки. Как говорится: чужое есть чужое, а своя рубашка ближе к телу. Всякий раз, возвращаясь обратно в Россию, я плачу от счастья, готовая расцеловать всякого, кто попадается на пути. Но нынешняя поездка растянется на долгие месяцы — ведь взгляните, что творится в мире: османов били-били да не добили.

— Супруг мой говорит то же самое.

Варвара Павловна искоса посмотрела на собеседницу, несколько с хитринкой прищурившись, собираясь с мыслями, затем спросила:

— А вы впервые заграницей, Елизавета Андреевна?

— Да, это моя первая поездка на чужбину.

— И вы сильно скучаете по дому?

— Не то, чтобы скучаю — ибо в Вене я совсем недолго, но подчас на меня нахлынывает тоска, стоит только мне остаться в одиночестве. Вы и сами понимаете: там, в России, есть всё: дом, родные, друзья, а здесь нет никого.

— У вас есть дети?

— Да, сын и дочь, они ещё маленькие. Отправляясь, мы оставили их на попечение бабушек и тётушек, благо, родственников у нас много.

— Скажу честно: никогда не подумала бы, что у вас двое детей, вы так прекрасно выглядите, душенька, что меня аж берёт гордость, что вы моя соотечественница.

— Ах, это лишнее, Варвара Павловна. Сколько прелестниц вокруг краше меня, а у нас в России красавиц на века.

— Сущий вздор! — усмехнулась Залесская, махнув рукой в белой перчатке. — Красота — это редкий дар, это алмаз, оттого и ценится больше. Хорошеньких, премилых девиц великое множество, а вот поистине красивых в ореоле своего величия крайне мало — но вы в их числе.