Стоило напомнить, что Вишевский Михаил Григорьевич был не только умным, образованным человеком, но и весьма начитанным; обладая столь незаурядными способностями, он вдруг припомнил подобный случай, описанный в романе "Князь Серебряный", в котором боярин Морозов обличил неверную жену в поцелуе гостя: вот та лазейка, благодаря которой всё станет ясно. Пораздумав об этом несколько дней, Вишевский отправил приглашение мексиканским послам на торжественный вечер по русским традициям. Слугам дал указание накрыть стол, как то было заведено в боярских теремах: столы поставили вдоль стен у окна, только вместо лавок, покрытых сукном, приставили стулья с высокими спинками. Сам же Вишевский, облачённый в широкий кафтан, инструктированный причудливой вышивкой и золотыми пуговицами, пошёл встречать добрых гостей у дверей квартиры. Вскоре гости появились у порога: нарядные, надушенные. радостные; они с восторгом оглядели убранство зала, сделали искренний комплимент Михаилу Григорьевичу, отметив красоту русского кафтана.
— Если когда-нибудь мне выпадет удача посетить Российскую Империю, то первым делом я приобрету ваше одеяние, — с улыбкой проговорил Леонидос Эспиноза, завистливо окидывая взором карих глаз статную фигуру Вишевского.
"Это он или не он?" — пронеслось в голове Михаила Григорьевича и только он собрался было дать ответ, как двери соседней комнаты распахнулись и в зал выплыла лебединой походкой Елизавета Андреевна в пышном золотом сарафане, опашень как влитой сидел на её стройной фигуре и ложные рукава касались пола. Точно истинная царица, сверкая драгоценными камнями, она медленно ступала по полу с подносом в руках, её ножки были обуты в высокие сапоги, и казалась она в сим облачении высокой и величественной. Все замерли, с нескрываемым восторгом глядели на неё, а княгиня тем временем поочерёдно подходила к каждому гостю, подавала ему чашу и целовала в губы — по старой русской традиции.
" Не он. И тоже не он. Нет, не он…" — проносилось в голове Вишевского, когда супруга стояла близко от Виктора. Григори и Александра. Подозрения были также сняты и с Леонидоса, и с Мигеля, и с Альберта, а княгиня подходила к каждому, давала испить из чаши, приподнявшись чуть, касалась губ гостя, но не дрогнули ресницы, не затрепетало тело, не покрылись румянцем щёки — ничего. И даже между неё и Иммануилом не пронёсся вихрь тайных чувств, лишь на долю секунды задержался её поцелуй на его устах, но то осталось без внимания Вишевского.
Пир затянулся до глубокой ночи. Хмельные гости разошлись далеко за полночь, а уставшие хозяева легли почивать. Елизавета Андреевна уснула сразу, как только её голова коснулась подушки, а Михаил Григорьевич ещё долго лежал в постели, уставившись в непроглядную темноту; противоречивые мысли-чувства беспокойно вертелись-переплетались в его душе. "Зачем понадобилось всё это представление? — размышлял он, глубоко вздыхая. — А если нет ничего дурного, а это все мои беспочвенные опасения, продиктованные собственной неуверенностью и всякого рода завистниками? Выходит, я зря обвинял в душе супругу и друзей? Ох, грешник я, грешник. За что всё это? За что?"
XXVI ГЛАВА
Следующим вечером, после обеда, Елизавета Андреевна проводила мужа до дверей, а когда экипаж завернул за угол, долго стояла на террасе, облокотившись руками на балюстраду и глядя, и любуясь на закат, окрасивший-позолотивший высокие кроны кипарисов желтоватым-огненным цветом. Лёгкий, ставшим чуть прохладным ветерок, играл её локонами, что ненароком выбились из-под высокой причёски и теперь свободно ласкали-касались её белой шеи, чуть обнажённых плеч. Сзади неё приблизился тихой поступью Иммануил, наклонившись, поцеловал её лебединую шею, белые плечи, утопающие в водовороте пышных, воздушных кружев.
— Ах, сударь, вы весьма неосмотрительны, кто-нибудь может заметить и донести моему супругу, — тихо проговорила Вишевская, радуясь его приходу.
— К чему был весь вчерашний спектакль? Или же синьор Вишевский подозревает что-то?
— Он сам бы не догадался, ибо безмерно доверяет мне. Кто-то нашептал ему, посеял ростки подозрений. Я боюсь, очень боюсь.
— Не бойся ничего и никого, моя любимая. Пока ты со мной, а я рядом, то готов защищать тебя от любого, кто посмеет хоть пальцем тронуть тебя.
— Не за себя я боюсь — за тебя. Если тайна наша обнаружится, Михаил Григорьевич имеет право вызвать тебя на дуэль, и если ты погибнешь, сражённый пулей. я не вынесу этого, умру вместе с тобой.
— Не говори так, моя любовь, всё будет хорошо.
Какое-то время они стояли молча, глядя на закат, в нетерпении ожидая темноты, что скроет их тайну своей пеленой. Как только солнце опустилось за кромку гор, возлюбленные поспешили в своё милое, чарующее уединение по разным тропинкам. Долго длились те сладостные минуты, их руки сплелись-переплелись, разгоряченные тела, осыпанные поцелуями, покоились на мягкой траве. После они, уставшие, лежали под кипарисом, вдыхали аромат азалии, что пышным кустарником разрослась неподалёку. Где-то в тёмной листве ухала горлица, одиноко разбавляя упоительную, пленительную тишину. Голова Иммануила возлежала на груди Елизаветы, она то и дело запускала пальцы в его чёрные густые локоны, играла ими какое-то время, затем отпускала. Он привстал, поцеловал любимую в губы, прошептал:
— Все те прошедшие годы я жил как в тумане, не осознавая, как никчёмна жизнь моя. Но ныне, рядом с тобой, я осознал истинное, божественное счастье и ведаю, для чего существую на этом свете.
— Ты — моё счастье, дыхание моё. Никогда, никого я не любила. лишь одного тебя, мой дивный красавец. Взор твоих чёрных пламенных глаз столь обжигающий, что теребит моё сердце в глубине груди моей и это делает меня счастливой и легкокрылой. Теперь я знаю, что значит любить.
Елизавета Андреевна привстала, пышные волосы разметались по плечам и спине, и тусклый свет последних предзакатных лучей осветил на прощание ореол её русых локонов, что вспыхнули по краям красноватым-золотистым цветом, рассыпанного на мириады блестящих частиц до земли. Иммануил, восторженно глядя на неё всю, коснулся ладонью её длинных волос, пригладил, наслаждаясь в душе их светлым сиянием, рассказывающим о дальних северных странах больше тысячи слов.
— Красавица моя; какая же ты красавица! — сказал он и притянул её к себе; и долго ещё голова Елизаветы Андреевны покоилась на его широкой груди.
Вдруг, где-то сквозь темнеющие заросли донёсся голос Петронеллы, вышедшей на поиски своей госпожи. Тут и Елизавета Андреевна стала поспешно собираться, заплетая косы и неумело прикалывая их на макушке.
— Куда же ты, любовь моя? — шепнул ей на ушко Иммануил, обдав её шею сладким ванильным ароматом своего дыхания.
— Я должна идти, служанка может спуститься сюда и тогда… — Вишевская не договорила, голос Петронеллы раздался уже у фонтана, затем послышались шаги на старой лестнице.
— Глупая баба эта Петронелла, — в сердцах тихо проговорил Иммануил и, поцеловав Елизавету в губы, прошептал, — до завтра, любимая.
Он остался один в парке, густые кроны, сомкнутые друг с другом, закрывали чёрное южное небо, а где-то в густой, высокой траве трещали цикады. Мысли — как и эти ветви сплелись-переплелись между собой, образуя запутанный клубок. Он не знал, что делать дальше, как поступить ему, Елизавете, какой предпринять дальнейший шаг в их сложных судьбах? У неё оставались супруг и дети, добротный дом в России и положение в обществе, а он отказался от Дианы — той, что должна была стать его женой, и как встретит его стареющий отец, что скажет ему тогда, коль он так безрассудно бросил вызов всему мексиканскому обществу?
Не знал Иммануил даже спустя прошедшие недели, какая участь обрушилась на дом бывшей невесты. Получив письмо из Италии, Диана бегло прочитала его: поначалу сердце её трепетало от ликования по тёплым, ласковым словам любимого, но по мере прочитанного лицо её то бледнело, то чернело от горя, безудержные слёзы разлуки и предательства от того, кого она любила более отца и матери, всё вокруг казалось страшным сном, несущий беды и разрушения. Три дня не выходила Диана из своей спальни, отказывалась от еды и воды, и, наконец, когда безумие достигло своей вершины, она наложила на себя руки, смешав спичечную серу с водой. Её бездыханное тело, распростёртое на полу, обнаружили следующим утром, но как самоубийцу церковь отказалась отпевать покойницу. Диану было решено захоронить за пределами кладбища, вдалеке от человеческой тропы. Тело, уложенное в простой деревянный гроб, несли два могильщика, за ними в чёрном платье и траурной шали брела осунувшаяся от горя мать — единственная из всех, кто не отказался от Дианы, и потом она, не имея сил стоять на ногах, долго сидела над одиноким могильным холмов с возложенным на нём серым камнем.
