XXVIII ГЛАВА

Слухи о перемене Елизаветы Андреевны ветром переходили из уст в уста, и вот уже Анна Васильевна с матерью Верой Аркадьевной, а за ними Надежда Марковна, Марфа Ивановна и прочие кумушки, не любящие Вишевскую, стали распространять слухи разного толка, шептались по углам, мол, поездила по заграницам и воротилась ещё более спесивая. Кто-то намекнул на её бледное, похудевшее лицо — возможно недуг какой или ещё что: всё таки она с Михаилом Григорьевичем столько времени неразлучно были.

— Вздор! — сказала одна из дальних родственниц Вишевских графиня Лаврентьева Мария Сергеевна. — Непраздные жёны по-иному выглядят да и взгляд у последних горит ясным огнём, а тут скорбь будто по усопшему.

Через несколько дней слухи, более изощрённые, полетели из уст в уста, дошли до ушей Вишевского, а после кто-то поведал о них Марии Николаевне, та только ахнула, не зная, что предпринять в отношении дочери. Однажды к имению Вишевских подъехал экипаж Надежды Марковны, она пожелала видеть князя и долго с ним о чём-то беседовала в его кабинете. После её ухода Михаил Григорьевич, ещё более удручённый, чем ранее, поднялся в их опочивальню — там сидела за туалетным столиком в золотистом шлафроке Елизавета Андреевна, безучастная ко всему на свете.

— Я пришёл говорить с вами, — несколько сухо, неуверенно проговорил тот, закрывая за собой дверь.

Елизавета Андреевна медленно обернулась на его голос, встала во весь рост, выпрямившись: волосы рассыпались по плечам, на бледном сероватом лице выделялись чуть припухшие глаза, окружённые синевой; чужая, безобразная, глядела она на ненавистного мужа, не своим, низким голосом ответила:

— Неужто эта старая змея передала лично вам слухи обо мне? Вы не поинтересовались у неё самой, чего она добивается сим действием?

— Я давно, ещё во Флоренции заметил перемены, произошедшие в вас с тех пор, как мы познакомились с мексиканскими послами.

— Вы всегда отсутствовали по служебным делам, возвращались ближе к полуночи, и как вы могли заметить какие-либо перемены?

— Не нужно уподобляться актрисам с театральных подмосток, Елизавета Андреевна, мы с вами взрослые люди и прекрасно понимаем сложившуюся ситуацию.

Вишевская засмеялась и хохот её был подобен шипению змеи. Она уселась в кресло, положив ногу на ногу, сказала:

— О какой ситуации идёт речь, коль мы вернулись домой в целости и сохранности?

— Не претворяйтесь! Вы не хуже меня знаете правду.

— Какую правду?

— Правду в том, что вы оставались с одним из них в моё отсутствие! Что вы изменяли мне с ним!

Елизавета Андреевна подняла глаза на мужа, улыбка мигом исчезла с её лица, она вновь поднялась, гордо откинув голову — стройная, величественная, тихо проговорила, растягивая слова:

— Да, это правда. Я действительно была с Иммануилом и полюбила его больше всех на свете, и до сих пор люблю. Он — моя единственная любовь, отрада моя, счастье души моей. Вам же, Михаил Григорьевич, стоит подумать и отпустить меня, ибо вы видите, в каком щекотливом положении оказались мы оба: вы мучаетесь от ревности и поруганной чести, я — от бессилия что-либо изменить в этой жизни, и посему я считаю: стоит всё предельно ясно обдумать.

Более она не чувствовала ни страха, ни угрызений совести, ни тревоги; перед ней у самых ног разверзлась чернеющая, зловещая пропасть без дна, в которую она вот-вот упадёт. Своим признанием, она понимала, лишь усугубила злосчастное положение, но пути назад нет, всё кончено, и вот Елизавета Андреевна стояла напротив Михаила Григорьевича, без участной злости смотря ему в лицо, и тогда казалось ей, будто всё происходит не с ней, а с кем-то иным, словно наблюдает она со стороны, не чувствуя ничего в душе. А Вишевский нервно заходил по комнате, измеряя её шагами, в голове яркими вспышками картин вставали одни воспоминания за другим, среди них он вдруг припомнил странное отношение мексиканских донов к его персоне, их чуть насмешливые-жалостливые взгляды, обращённые к нему, и тихий шёпот у него за спиной. Выходит, они все знали, всё ведали и смеялись над его простотой, его наивностью, а он, малодушный, боготворил супругу, угадывал всякое её желание, задаривал подарками, любя безмерно: и ради чего? Чтобы быть униженным перед лицом заграничного общества?

— Скажите мне только одно, Елизавета Андреевна, — наконец, собравшись с духом, проговорил он, остановившись рядом с ней, — чего вам не хватало в этой жизни? Разве я обидел вас чем-либо — словом ли, делом? Разве вы были в чём-то стеснены или же лишены чего-то? У вас было всё и остальные дамы вам завидовали.

— От вас ли я слышу такое, Михаил Григорьевич? Да вы сами же виноваты во всём, что случилось! Это вы толкнули меня в ваше новое общество, это вы заставляли меня вопреки моей воли ходить на встречу с послами, это благодаря вам я опуталась сетями, что затянули меня на дно. И после этого вы смеете обвинять меня?

Вишевский, опешив, глядел на неё не мигая: перед ним стояла прежняя Елизавета Андреевна с бесстрашным, злым лицом, и он не в силах был выдержать сего огненного взгляда, этого лица, ставшего в мгновение ока горестно-ненавистным, но, сохраняя врождённое спокойствие, он спросил:

— Что он смог дать вам, подарить, что вы столь по-ребячески попали в его тиски?

— И вы ещё спрашиваете? — воскликнула с усмешкой Елизавета Андреевна. — Он дал мне почувствовать себя женщиной: настоящей, любимой женщиной, чего я ни разу не получала от вас и вы, Михаил Григорьевич, это прекрасно понимаете.

— Замолчите! Закройте свой рот, негодница! — впервые за всю их совместную жизнь, обуянный гневом, закричал Вишевский. Подняв руку, он готов был обрушить кулак на голову этой подлой, бессовестной женщины, но вовремя остановился, осёкся, рука так и осталась висеть в воздухе.

— Теперь поставлены все точки над "i". С этого часа я не желаю признавать вас своей женой, ибо любовь моя к вам испарилась навек. Я дам вам волю, подпишу развод, но — а это вы должны ясно, предельно ясно понимать, что навсегда лишаетесь моего покровительства и детей, слышите, вы из более никогда не увидите. Я дам вам время ещё раз всё взвесить-обдумать, но после окончательного решения вы должны будете немедленно покинуть мой дом и не возвращаться сюда больше. Вот так: стоила ли сия игра всех потерь?

Высказав всё, что накопилось в его душе, Михаил Григорьевич вышел из спальни, громко хлопнув дверью. Стопы его направились в кабинет и пока он брёл по безлюдному коридору, в голове его рождались мысли пришлого: "Выходит, все эти тётки и кузины: Надежда Марковна, Анна Васильевна, Вера Аркадьевна, отец и мать были правы, тысячи раз правы на счёт Елизаветы Андреевны. Она всё же дочь своего отца, который также прелюбодействовал всю жизнь". Закрывшись один в кабинете, Вишевский призадумался: что делать ему самому в данной ситуации? Как повести себя, дабы не скомпрометировать ни родных, ни Елизавету Андреевну перед лицом высшего общества? Ведь стоит ему оступиться, сделать один неверный шаг и прощай положение в свете, а у него на руках остаются дети, чьё будущее буквально зависит от его настоящего.

В это время Елизавета Андреевна сидела в своей спальне, уже без тени тревоги глядела то в окно, то на своё отражение в зеркале. Она не жалела ни о чём, желая только одного — поскорее вырваться из давящих, чернеющих стен. Краем уха она слышала отдалённые голоса, доносившиеся с улицы, знала, что Михаил Григорьевич куда-то уезжает, а потом раздался цокот копыт и окрик кучера.

Вишевский действительно отправился в город — только не по делам служебным: сейчас ему было не до того. Он направлялся в церковный отдел, регулируемый Синодом по мирским делам. Путь был неблизким и Михаил Григорьевич, имеющий в запасе немало времени, раздумывал над нависшей над их семьёй бедой. В его памяти вплоть до мельчайших подробностей всплывали обрывки фраз, затяжные беседы и горькое признание Елизаветы Андреевны; "Он — моя единственная любовь", — говорила она, с бесстрашием признаваясь в прелюбодеянии, и от этой единственной фразы темнело в глазах Вишевского, голова шла кругом, вспоминая сий момент, он стремительно начинал ненавидеть её, но в следующий миг вновь ревновал ревностью несчастного возлюбленного. "Он дал мне почувствовать себя женщиной…" — отрывком пронёсся в голове её злорадный голос; от этого Михаил Григорьевич до боли сжал кулаки, чувствуя, как комок рыданий от понесённой обиды сдавливает горло, но он из последних сил сдерживал себя, дабы не дать волю горьким эмоциям.