Время вновь затянулось в молчании. За окном красно-оранжевым светом разгорелся закат, окрасив дальние холмы рубиновым цветом. Михаил Григорьевич, сморённый чтением и стуком колёс, лёг почивать, Елизавета Андреевна же осталась бодрствовать и, всё также сидя, облокотившись тонкой рукой в перчатке, глядела в окно, любуясь чуждым, новым пейзажем, столь прекрасным, что будь она поэтом, то сложила бы о нём стихи, но она была лишена поэтической жилки, но зато когда-то в детстве отец и мать приставили к ней художника, что урок за уроком учил её выводить тонкими линиями изображения и говорил, что у неё недурно получается. Ныне учителя того давно не в живых, но память о нём самом, его наставления и строгие поучения оставили в душе неизгладимый приятный свет; рука сама собой потянулась к ридикюлю, а там лежал её альбом, где она делала ежедневные заметки. Теперь же, вооружившись чистым листом и карандашом, Елизавета Андреевна принялась быстрыми движениями рисовать горы, маячившие перед её взором; скоро солнце скроется за горизонтом, станет совсем темно и посему нужно спешить, торопиться, пока виднеющиеся дали не поглотит тьма.
XVI ГЛАВА
Поезд прибыл во Флоренцию ранним утром, когда золотисто-розовый рассвет осветил своими первыми лучами черепичные крыши домов; ярко вспыхнул остроконечный свод собора и над городом, сначала глухо, затем звонче и яснее пронёсся церковный колокольный звон. Жители Флоренции только начали просыпаться, недовольно покидали тёплые, мягкие постели. Вот со скрипом отворились двери, замелькали по узким каменным улицам первые прохожие; сонные уличные собаки, сладко потянувшись, облаяли одиноко бредущих людей. Открылись первые торговые лавки, из пекарен пошёл аромат свежего хлеба — город зажил обычной своей жизнью, а весеннее тёплое солнце обещало ему хороший день.
Вишевские ступили на перрон, луч утреннего солнца осветил их лица благодатным теплом. Елизавета Андреевна всё также прижимала зелёный ридикюль к груди, не веря своим глазам, что здесь — конец их пути, только вместо радости, что испытывала она буквально вчера на парижском вокзале, в душе родилось странное колкое беспокойство, словно нечто непредвиденное, роковое должно будет свершиться в этом тихом южном городе. Михаил Григорьевич приметил страх и тревожность, отпечатавшихся на её лице, но скинув сие состояние на недавнюю простуду и сменяющиеся места пребывания, он не расспросил супругу ни о чём, чему Елизавета Андреевна была ему благодарна.
Наняв экипаж, Вишевский приказал вести их в кофейню "Lievito", что расположена на центральной улице напротив собора; на вопрос Елизаветы Андреевны: а как же отель, он ответил с лёгкой улыбкой:
— К счастью, нам выпала честь жить во Флоренции не в гостинных домах, а в отдельной квартире: там у нас будет всё своё — и уборная, и опочивальня, и обеденная комната, и гостиная. Не забывайте, моя дорогая, во Флоренции мы пробудем не день и не два, а целые полгода — для того нам и предоставили наилучшие апартаменты. Но сейчас раннее утро, а ключи от квартиры передадут не раньше десяти часов, к тому же мы с дороги, нужно позавтракать, в этом городе не сыскать лучшего места, чем кофейня "Lievito", хозяина которой я хорошо знаю.
Михаил Григорьевич не обманул: тихая, уютная кофейня, чьи стены были выкрашены в белый цвет, а на широком подоконнике красовались в причудливых плошках живые цветы; за высокой стойкой первых посетителей встретил сам хозяин: высокий, черноглазый итальянец. Усевшись за стол, Вишевские заказали завтрак: омлет пармиджано и тосты-рикотта с персиками. Когда хозяин принёс горячий кофе, а к нему печенье, Елизавета Андреевна, приняв чашку, проговорила по-итальянски:
— Grazie, signore. Tutto era molto gustoso. — Благодарю вас, синьор. Всё было очень вкусно.
— Oh, la signora parla italiano? — О, синьора говорит по-итальянски? — приподняв удивлённо одну бровь, спросил хозяин кофейни.
— Un poco. Sto solo imparando. — Немного. Я только учусь.
— Se e cosi, allora benvenuto a Firenze. Spero che ti piaccia qui. — Если так, то добро пожаловать во Флоренцию. Надеюсь, вам здесь понравится.
— Grazie. — Спасибо.
Хозяин, ещё более радушный и улыбчивый, забрал пустые тарелки с доеденным завтраком, оставив супругов наедине. Когда он исчез за дверью кухни, Михаил Григорьевич пристальнее обычного взглянул на Елизавету Андреевну, в его некогда спокойном взгляде читался не то немой упрёк, не то недоумение, что она, пренебрегнув светскому уставу, так просто заговорила с незнакомцем, но тут, в тихом уютном месте он не желал разочаровывать её первую поездку в Италию своим укором и, пряча мятежные чувства, спросил лишь:
— Я не знал, что вы говорите по-итальянски. Признаться, вы меня сразили в самое сердце.
— Я не знаю итальянский в полной мере, я лишь учу его самолично, когда выпадает свободная минута.
— И когда же, простите, вы стали изучать язык?
— С тех пор, как приехали в Вену. Вы же знаете, Михаил Григорьевич, что я способна к языкам, они мне даются с лёгкостью.
— Похоже, — молвил он, допивая кофе, — мне стоит задуматься о том, как бы сделать вас, моя дорогая, личным моим переводчиком.
Вишевский, вздохнув, глянул в широкое окно витрины: улицы города уже запрудили толпы горожан, Флоренция заиграла новыми красками.
После завтрака в кофейне "Lievito" Вишевские поехали в отдалённый район города — этот живописный зелёный уголок, так ярко выделяющийся среди серых-коричневых домов. Место, в котором они должны оставаться в течении шести месяцев, расположено как раз посреди этого бушующего, разросшегося сада, откуда вели мраморные ступени к рукотворному пруду, вырытого в низине и окружённого зелёными холмами. Экипаж остановился близ высокого портика, подпираемого двойным рядом белоснежных колонн и ограниченного по краям высокой балюстрадой, ведущей от нижней ступени и огибающей всю высокую террасу первого этажа, откуда открывался живописный вид на парк, разбитый вокруг старинного дворца.
Михаил Григорьевич, скоро отдав поручение специально приставленным людям, окинул взором величественную красоту, сохраняющую до сих пор невидимое очарование старины, склонился к уху жены, сказал:
— Видите этот дворец? Он был построен ещё в начале тринадцатого века и принадлежал князю Аллеру. Позже, когда прямых потомков Аллеру не осталось, дворец был передан в собственность города, а сегодня в нём располагаются квартиры для почётных гостей Флоренции. Это не то же самое, что гостиница: у нас будет своя обеденная комната, уборная, ванная, спальня и гостиная — может, не совсем, но по-домашнему уютная.
— Ах, как я мечтаю о ванне: после дороги я даже не привела себя в должный порядок, — проговорила Елизавета Андреевна, слишком уставшая, слишком встревоженная, чтобы разделить восхищение супруга. Эта тревога ни с того ни с сего родилась в её душе сразу же, как только она ступила на итальянскую землю. Отчего так, почему? На данный вопрос Елизавета Андреевна не могла найти ответ. В кофейне ей стало немного легче, свободнее, будто сами стены отгородили её от внешнего мира, от странных напастей, наваждений, сковывавших сердце раскалёнными щипцами. А тут, по приезду во временный дом, где всё так тихо и спокойно, это первое волнение вновь овладело ею, нечто холодное пробежало по спине, ноги подкосились сами собой и она упёрлась на руку Михаила Григорьевича, чтобы не упасть с лестницы.
— С вами всё в порядке? — с участием и тревогой в голосе поинтересовался тот.
— Нет-нет, всё хорошо, — ответила встревоженная Елизавета Андреевна, стараясь скрыть истинную причину произошедшего, — я лишь немного устала; переезды из одного места в другое оказались крайне тяжёлыми.
— Может, это следствие прошедшего недуга? Мне позвать доктора?
— Что вы? Не не следует. После сна я буду гораздо лучше себя чувствовать. Спасибо вам.
Они поднялись на второй этаж. Елизавета Андреевна осторожно ступала по мраморному полу, шелестя складками своего тёмного дорожного платья и сжимая в руке зелёный, с серебряной застёжкой ридикюль. В квартире — большой, светлой, просторной с богатой обстановкой Вишевских встретила с тёплой улыбкой служанка — высокая, крупная итальянка именем Петронелла, большие карие глаза на смугловатом лице глядели на незнакомцев тепло, добродушно. Она помогла господам разложить вещи, приготовила ванную для Елизаветы Андреевны и когда та, чистая, благоухающая, в домашнем платье сидела перед венецианским зеркалом за туалетным столиком, всматриваясь в собственное отражение, добродушная Петронелла осторожно расчёсывала её тёмно-русые волосы, приговаривала:
