Поздно вечером Елизавета Андреевна подъехала к воротам собственного дома — единственного пристанища, оставшееся у неё. Марии Николаевны не была, она даже не соизволила написать дочери ответ и та поняла, что ещё одна нить прошлого оборвалась навсегда.

Дом, милый, знакомый с детства дом. Сколько радостей и детских надежд сокрыто в твоих тёплых стенах, под низким сводом старинной крыши. Как легко и беззаботно протекали дни её детства, отрочества и юности и как ныне тяжко окунуться во все те воспоминания, что оставили неизгладимый след в её сердце. Целыми днями просиживала Елизавета Андреевна либо у окна спальни, либо у камина в гостиной. Помимо неё в доме жили её личная служанка, кухарка, прачка и дворецкий, исполняющий роль также управляющего за всем хозяйством. Ей не было скучно, особенно теперь: вся душа рвалась на части, боясь и желая одновременно предстоящих перемен. Первым делом Вишевская написала письмо в Рим, дабы сообщить о своём приезде, а через две недели, когда мороз уступил место обычному холоду, послала служанку купить билеты на поезд. Служанка воротилась вечером, передав, что поезд отправляется лишь через десять дней и протянула билеты.

— А раньше этого срока не было? — недовольно поинтересовалась Елизавета Андреевна.

— Никак нет, барыня. Мне и эти-то удалось достать с трудом — сказали, что последние.

Вишевская, махнув рукой, отпустила её, а сама, облокотившись на спинку кресла, с блаженной улыбкой подумала про себя: "Скоро мы вновь встретимся, любимый мой, и больше никогда не разлучимся. Навек".

XXX ГЛАВА

С раннего утра были собраны-упакованы все вещи, с минуты на минуту должен прибыть экипаж. времени оставалось мало. Волнуясь перед дорогой. Елизавета Андреевна с чувством лёгкой грусти прошлась по всему дому, аккуратно касалась кончиками пальцев до всего, что находилось в нём. Она поднялась наверх в свою опочивальню — небольшую, красивую, уютную. На окне в больших плошках стояли живые цветы: как жаль, что их придётся оставить здесь, а без неё они погибнут. А за окном мелкими хлопьями падал пушистый снег, ели, укутанные белоснежным одеянием, покачивались в такт ветру, где-то в местах немного растаяли сугробы, обнажив сухие, пожухшие стебли цветов. Теперь это всё останется в прошлом — как память о первой половине жизни, Елизавета Андреевна ясно осознавала, что более никогда сюда не вернётся, что видит этот дом, этот сад в последний раз. На глаза навернулись слёзы и по щекам скатились две капли, но она смахнула их тыльной стороной ладони и, взяв себя в руки, глубоко вздохнув, борясь с собственными чувствами, спустилась вниз.

На вокзале её провожали мать и Михаил Григорьевич. Мария Николаевна плакала, обнимала дочь, целовала в обе щёки, не желая отпускать на чужбину. Вишевский держался спокойно, хотя сердце его разрывалось от тоски и вынужденного расставания, к которому он был невольно причастен и ныне корил себя за то. "Выходит, — рассуждал он сам с собою, — я собственноручно подтолкнул супругу к этой пропасти, к роковому губительному шагу и теперь она. опутанная грехом прелюбодеяния, оставляет всё ради него одного. А разве я лучше неё, разве не я впутал её в свои дела? Ах, глупец я, глупец, жалкий глупец и грешник. Это моя вина, только моя".

Объявили посадку на поезд и Елизавета Андреевна заторопилась к вагону. Уже у вагона Михаил Григорьевич протянул ей руку — нежностью и болью были полны его глаза, проговорил:

— Я желаю вам счастья в новой жизни и да простите меня за всё.

— Спасибо вам… Михаил Григорьевич, — её голос дрогнул и комок рыданий вновь подступил к горлу. "Остаться здесь, примириться со всеми и жить как прежде, — мелькнуло у неё в голове, но тут же другая мысль отодвинула первую, — нет, прежней жизни уже не бывать, а там — на другом краю тебя любят и ждут". Она сделала шаг вперёд, оставив родных позади. Уже разместившись в купе, Елизавета Андреевна глянула в окно — Мария Николаевна и Михаил Григорьевич стояли на перроне, со слезами на глазах махали ей рукой, она тоже помахала им на прощание, чувствуя, что что-то в душе оборвалось и растаяло, а мысли роем завертелись-закружились в голове.

Поезд тронулся, застучали по рельсам колёса, убаюкивая своим тактом пассажиров. Елизавета Андреевна сидела одна в купе — так было лучше, проще, надёжнее. За окном мелькал сменяющийся пейзаж, на коленях лежал зелёный ридикюль с серебряной застёжкой — единственное, что сохранилось от прежней жизни. На сердце стало легко и весело, счастья мирной пеленой обволокло её душу, её сознание. Ровно год назад по этой же самой дороге она ехала во Флоренцию, не зная, что эта поездка перевернёт её привычный мир, избавит от оков и подарит истинную, несравненную любовь. А дома, рассуждала она, всё по-прежнему, свет только и будет делать, что обсуждать их семью, осуждать её поступок: для кумушек в лице Надежды Марковны, Веры Аркадьевны и её дочери Анны Васильевны, а также наивной-добродушной Марфы Ивановны появится новая тема для сплетен; станут они злорадствовать за её спиной, перемывать ей косточки, осуждая и жалея племянника, тут Надежды Марковна молвит: "Я же говорила, что не след было связываться с Калугиными, у них мораль испорченная, а та пошла вся в отца!" Остальные, сделав жалобные лица, кивнут в знак согласия и глубоко вздохнут.

Пока поезд мчался на юго-запад, где-то под Москвой, в своём родовом имении тихо умирала Вишевская Елена Степановна, а у её изголовья неотлучно находился почерневший от горя Григорий Иванович. А в Санкт-Петербурге, окружённая сыновьями и внуками, плакала Калугина Мария Николаевна, злившаяся на дочь и рассуждая примерно так: "Раньше думала, что Лиззи станет моей опорой и поддержкой в старости, а нынче понимаю — истинную привязанность к матери питают сыновья — им-то всё и достанется после меня".

Много было ещё толков-пересудов, гуляли слухи по дальним поместьями и столичным надушенным салонам, стали Вишевские притчей во языцех, но всё то не волновало более Елизавету Андреевну — вечный город, возведённый на руинах величайшей Империи, встречал её ярким полуденным солнцем. Сердце её забилось всё быстрее и быстрее, двигаясь словно во сне, она вышла из вагона на перрон и упала в тёплые объятия. Всё видимое пространство, гул голосом, стук колёс соединились воедино и расплылись как в тумане, она не могла говорить, не могла держаться на ногах, ибо силы её оказались на исходе после пережитого. Она не видела ничего, только ощущала на щеках и губах поцелуи, когда Иммануил, откинув сетку вуали её шляпы, целовал милое, прекрасное лицо, шептал:

— Не волнуйся, любовь моя, я уже здесь с тобой и никакая сила не посмеет разлучить нас.

Он помог, поддерживая её, добраться до экипажа, раздался цокот копыт, замелькали перед глазами дома вечного города. Елизавете Андреевне было всё равно, что творится вокруг, всю ту дорогу от вокзала до дома она провела в полузабытье, прижавшись мокрым от слёз лицом к плечу Иммануила. Оба хранили глубокое молчание, ибо в душе осознавали истинное положение вещей и то, что они сожгли все мосты, соединяющие с прошлым. Экипаж остановился у ворот виллы, увитой пышным виноградником: тут проживали мексиканские послы — до их возвращения на родину. На террасе под крытым навесом стояли плетённые стулья вокруг круглого стола, на котором всё ещё оставались чашки с недопитым кофе.

Иммануил дал Елизавете Андреевне возможность как следует отдохнуть и привести себя в порядок после дальней, трудной дороге. Как только голова её коснулась подушки, то сон буквально обволок её сознание и она провалилась в нечто чёрное, глубокое, не видя сновидений, полностью отгородившись от внешнего мира. Пробудилась Елизавета Андреевна вечером, когда на землю опустилась темнота. В саду шуршал ветер, по окнам и крыше бил-стучал дождь, густые тени наполнили комнату и показалось ей, будто то злые, бесплотные духи пришли за её грешной душой: это-то и заставило её окончательно пробудиться, страх неизвестности вырвал её из сладкого сна, явив реальность происходящего. Встав с тёплой постели, Елизавета Андреевна зажгла свечи, умылась, расчесалась и, надев лёгкое вечернее платье нежного розово-персикового цвета, спустилась вниз в гостиную, где собрались в ожидании достопочтенные господа.