— Моя дорогая, не желаете ли вы покататься со мной по Флоренции? Погулять по её памятным местам, где сохранились в стенах тайны великих свершений? Посетить площадь у главного собора?
— Это великая честь для меня — сопровождать вас куда бы то ни было! — с жаром, слегка наигранно, ответила Вишевская, и он не заметил её фальши.
Вишевский нанял открытый экипаж, специально предназначенный для длительных прогулок. Елизавета Андреевна сидела под зонтиком рядом с ним, её воздушное нежно-розовое платье оттеняло слегка загоревшую на солнце шею. Проехав длительное расстояние по ухабистой дороге, петляющей серпантином вдоль холмов и пашен, где мелькали среди плантаций фигуры крестьян, они обогнули небольшое селение и въехали в сам город, улицы которого были запружены толпами горожан и спешащих на базар селян с большими плетёнными корзинами. Экипаж проехал по узкой улице, свернул налево и поехал мимо старых, прижавшихся друг к другу домов в сторону главной улицы.
Они остановились перед главной площадью города — площадь Синьории, разверзшейся L-образной формой перед дворцом Паллацо Веккьо. Сама площадь была широко известна своей давней историей, но более всего она привлекала статуями, что и отличало её от других площадей. Эти статуи представляли собой не просто произведения искусств, чем славится вся южная Европа, эти самые статуи явили поистине удивительный аллегорический цикл, единственный в своём роде, что должен был вдохновлять собственным величием правителей города. Здесь стояли, возвышаясь над смертными, статуи Льва с ирисом на щите, статуя Юдифь с головой Олоферна, в центре расположился фонтан Нептуна, неподалёку стояла статуя Давида, чуть поотдаль Геркулес, победивший Какуса, но самым величественным из всех явился памятник великому герцогу Тосканы Козимо I, сидящего на коне.
Прогуливаясь неспешно по площади, Михаил Григорьевич восторженно рассказывал о значении каждой статуи, её истории и о скульпторах, долгие годы трудящихся над их созданием. Елизавета Андреевна делала вид, будто внимательно слушает его, хотя мыслями она оставалась там, в заброшенном парке, у старинной беседке под высоким кипарисом, и полы шляпы и зонтик скрывали её смущение, то и дело покрывающее её щёки лёгким румянцем.
Далее их путь пролегал через соборную площадь — как раз мимо собора Санты-Марии-дель-Фьоре, неподалёку от кофейни "Lievito", где они впервые завтракали во Флоренции. Елизавета Андреевна не раз гуляла по этой площади, освещённой ярким солнцем, но ныне всё то прошлое обернулось иной стороной, в память точно вечный мемориал врезался день первого пребывания — то была весна, тёплая, приятная, но всё же весна с её ещё холодными ветрами и частыми дождями. Сейчас же стоял июль — середина благодатного, поистине чарующего лета; минула всего лишь два с половиной месяца — малый срок для целой жизни, а сколько изменилось с тех пор, сколько всего нового приобрела душа её? Вишевская запрокинула голову к небу, стая голубей кружилась над площадью, вспугнутая оравой мальчишек, с шумом пронёсшейся мимо чопорно прогуливающихся господ. На верхней башне собора раздался звон колокола, оглушившего всю площадь своим низким долгим звуком. Елизавета Андреевна дёрнулась всем телом, будто её ударило током: колокольный звон пронёсся по всему её нутру и почудилось ей тогда, словно он звенит лишь для неё одной, возвещает своим протяжным тоном тяжкий грех, что свершила она. Ещё плотнее сжала Вишевская локоть мужа и стыд за содеянное обагрил её лицо густой краской. Вдруг до их ушей донеслись звуки органа — начало католического богослужения и дивные, высокие чарующие голоса запели на латыни Псалмы.
— Не желаете ли посетить собор? Взглянуть хоть раз на службу латынщиков? — поинтересовался Михаил Григорьевич, склонившись над ухом жены.
— Нет… нет, в другой раз. А ныне я истомилась от жары, — запинаясь, не находя себе места, ответила она, чувствуя, как земля разверзается у её ног и как она срывается в глубокую бездну, а там адский огонь пожирает её плоть и кости — и это будет длиться целую вечность. "Это мой грех, — думала она про себя, когда экипаж выезжал с площади, оставляя позади собор, — моё проклятие, мой грех".
Они приехали в сады Боболи — так называется один из старейших парков Флоренции, созданные лучшими итальянскими зодчими — Никколо Триболо, Бартоломео Аиманти и Джорджо Вазари ещё в шестнадцатом веке. Сами сады находились на склонах холма Боболи с юго-восточной стороны палаццо Питти — главной резиденции герцогов Медичи. Там Вишевские, в тишине и покое, вдалеке от шумных городских улиц, спешащих куда-то горожан медленным шагом, наслаждаясь царившей повсюду безмятежностью, прогуливались по парковой аллеи — под сводами высоких арок, представляющих собой сплетённые между собой ветви деревьев. Тут сердце Елизавета Андреевны успокоилось, сморённое царящим вокруг миром, а тревожные мысли обуздались под покровом милых воспоминаний — где-то есть похожий парк, с такими же вот аллеями, только не пустыми, а наполненные любовной негой, что окрыляет, вселяет в сердце надежду и дарует силы. "Разве любить — это грех? — спрашивала душа саму себя. — Неужто за это одно отправят меня в ад, коль полюбила я другого пламенной, чистой, искренней любовью? И за что все те муки, испытанные четверть часа тому назад? Как может возвышенное чувство являться пороком?" Она взглянула на небеса, словно ища ответ на свои вопросы; сквозь густую листву падали на землю косые лучи солнца, но небо оставалось безмолвным.
XXIV ГЛАВА
Как сильно было стремительное чувство, захлестнувшее их обоих в единый безудержный поток! И они, ещё молодые, упали в его водоворот, укрылись колпаком под его нежной дланью. Иммануил часто отсутствовал по делам государственной важности, заседая с другими соотечественниками в канцелярии посольского приказа, а Елизавета Андреевна более не томилась в неисповедимых ожиданиях, она не томилась первоначальной своей колкой ревностью, а тихо, мирно дожидалась возвращения милого, сидя у окна или на высокой террасе дворца. А когда выпадали редкие дни их тайных встреч, то их стопы направлялись в парк, под тень высоких кипарисов — у полуразрушенной беседки. всё в том месте. сокрытом куполообразным полумраком, было столь важно, любимее её сердцу — заместо причудливых гротов, декоративных элементов из камня, коллонады и необычных статуй-фонтанов садов Боболи.
А время шло своим чередом — то протекая медленным ручьём, то стремительно несясь бурлящим потоком. В один из августовских дней — знойный, жаркий, солнечный — обычный для южной стороны, под навесом, представляющий собой коллонаду, увитую плющом и виноградом, за круглым белым столом с изящной кованой ножкой, сидели, попивая кофе и играя в карты, Виктор Алварес-Херерос и и Леонидос Эспиноза, в пепельнице перед ними лежали окурки, горький табачный дым смешивался с благоговейным ароматом диковинных цветов, росших в клумбах вокруг зелёной лужайки с коротко подстриженной травой; неподалёку от них на широких качелях, покрашенных белой краской, сидела, чуть опрокинувшись назад, Елизавета Андреевна, а позади неё стоял Иммануил, сильной рукой раскачивая качели и, смеясь заливным голосом, она глядела в высокое голубое небо, яркие лучи освещали-ослепляли её зелёные глаза. Время от времени Виктор и Леонидос, привлечённые женским смехом, кидали в её сторону любопытные, чуть восторженные взоры и замирали внутри всякий раз, когда раскачиваясь на качелях, Вишевская машинально чуть приподнимала маленькую изящную ножку в атласной туфельке и тогда лёгкий ветерок, ненароком задевая край платья, чуть оголял её щиколотку, явив взору шёлковый белый чулок.
За сим понятным, но крайне ненадёжным случаем — ясным днём, после обеда, наблюдал с высокой террасы второго этажа Александр Хернандес. Он, как и те, другие, был в душе очарован красотой русской барыни, но, стараясь не задевать ничьих чувств, действуя осторожно, с присущей ему врождённой мудростью, не смел сделать ни единого шага ради одного прикосновения к её нежной руки. Иногда он мечтал о ней, но тут же — вслед за грёзами, к нему нисходило прозрение: перед его мысленным взором вставал образ Михаила Григорьевича — злое, каменное лицо с безжалостным взглядом и рука его держала револьвер, чьё дуло было направлено в его сторону: по закону Вишевский имел право требовать дуэль за поруганную честь, оттого Александр уступил место Иммануилу, оставшись позади, ибо осознавал всю зыбкость того положения, в котором очутились они все по вине одного.
