У ворот церковной юридической канцелярии Вишевский столкнулся с Флоровым Семёном Ивановичем, некогда занимавшего должность обер-прокурора, а ныне служившего в коллегии нотариусов при министерстве. Это был высокий, чуть полноватый господин важного вида, одетый в высокую шляпу и зимнее пальто, отороченное соболиным мехом; всегда и со всеми он держался несколько надменно, но при встречи с Вишевским радостно улыбнулся, спросил:

— Какими судьбами, Михаил Григорьевич? Сколько лет, сколько зим!

— Приветствую вас, Семён Иванович. Вот, по делу неотложному иду, проконсультироваться, — ответил Вишевский, нервно теребя трость.

— А зачем сюда же? Могли бы сразу ко мне: по старой памяти помогу, чем могу.

— Ежели не найду ответа здесь, обращусь к вам.

— Ну-с, как желаете, я всегда рад вас видеть у себя.

Они попрощались. Какое-то время Михаил Григорьевич наблюдал, как Флоров усаживается в экипаж, а когда тот отъехал, вошёл в здание с низким сводчатым потолком. Два часа он просидел у дверей нотариуса, наконец его вызвали в кабинет. Стараясь держаться как можно спокойнее, ровнее, Михаил Григорьевич поведал о причинах своего приезда и просил разобраться с его проблемой. Нотариус, человек светский, в безупречном костюме по последней моде, какое-то время что-то записывал себе в журнал, делал пометки, наконец, отложив в сторону бумаги, долго-изучающе глядел на Вишевского, проговорил:

— Понимаете ли-с, сударь, что вопрос развода не решается вот так просто, как хотелось бы.

— Это-то я понимаю, оттого и прошу вашей помощи.

— В нашем обществе светские государственные вопросы не вмешиваются в дела семейные, это вопрос церкви и Синода. Как я понял из ваших слов, ваша супруга полюбила другого и попросила отпустить её, а вы, в свою очередь, готовы дать ей развод?

— Именно так.

— Допустим, вы оба согласны на расторжение брака; но имеются несколько пунктов, по которым церковь допускает развод, а именно: первое — добрачная неспособность к исполнению супружеского долга, препятствующая рождению детей — сие к вам никак не относится, ибо у вас есть дети; второе — без вести пропавший один из супругов; и, наконец, третье — прелюбодеяние одного из супругов.

Вишевский хотел было что-то сказать, но нотариус опередил его, пояснил:

— Загвоздка в том, что грех прелюбодеяния не так просто доказать, и даже если ваша супруга чистосердечно признается в сим проступке, это не явится доказательством, а, следовательно, не будет оснований для развода.

— Как так?

— Дело в том, Михаил Григорьевич, что помимо вас и супруги должно присутствие как минимум нескольких свидетелей, что подтвердят ваши слова, но так как свидетели остались в Италии и допросить их не является возможным, то Синод, скорее всего, отклонит ваше прошение.

— Но что нам делать в сложившейся ситуации? Она ненавидит меня и желает покинуть мой дом.

— Отпустите её, Михаил Григорьевич — мой вам совет. А по прошествию пяти лет вы вновь обретёте свободу от брачных уз.

— Пять лет?

— Увы, сударь, но таковы законы. И всё же это мизерный срок по сравнению с целой жизнью.

Из отдела Михаил Григорьевич вернулся с противоречивыми чувствами. Почивать в их спальню он больше не поднимался, выбрав для себя комнату на втором этаже, некогда принадлежавшей его отцу, когда тот был отроком. Это была небольшая, но уютная, тёплая комната, у окна стояла кровать, а у стены стоял дубовый письменный стол, мягкое кресло расположилось в углу, где так хорошо было погрузиться с головой в чтение книги. Он велел слугам перенести все его вещи в собственную почивальню, не желая более никогда возвращаться в привычный их добрый мир.

XXIX ГЛАВА

Всю последующую неделю Михаил Григорьевич жил как во сне — как в страшном, кошмарном сне, не находя себе покоя. Его злило, угнетало явное ли, мнимое ли спокойствие Елизавета Андреевны, которая просиживала в опочивальне, когда он был дома и выходила из неё лишь в его отсутствие. Наконец, в один из дней, собравшись с силами и мыслями, Вишевский вошёл в спальню, некогда принадлежавшую им обоим, а ныне ставшую чужой и ненавистной. Елизавета Андреевна встала ему навстречу: на ней было простое домашнее платье голубого цвета, волосы просто собраны наверх и ничем не украшены, она была необыкновенно прекрасна в этом простом образе — как раньше — до злополучной поездки в Италию, изменившую их жизни. На несколько секунд Михаил Григорьевич завороженно глядел на супругу, любуясь её красотой, в душе желая вернуть всё на прежнее место, чтобы они жили как и прежде, но вместо того он протянул ей бумаги, сказал несколько удручённым голосом:

— Я отпускаю вас, не желая вам на то зла, но следуя закону, развести нас могут лишь спустя пять лет по отсутствию одного из супругов. Вы должны покинуть этот дом — на сборы вам даётся срок в четыре дня, а после никогда не возвращайтесь сюда. Но поскольку в течении пяти лет вы всё ещё будете являться моей супругой, то я назначаю вам жалованье на сумму согласно статусу: этого-то вполне достаточно, чтобы жить безбедно, но после развода не ждите от меня ни копейки, — он положил документы на стол, попросил поставить подписи в нужных местах.

Елизавета Андреевна макнула перо в чернила, размашисто расписалась тонким шрифтом, её длинные серьги, покачиваясь в такт движению, вспыхнули ярко на свету, что привлекло внимание Михаила Григорьевича.

— А наши дети: сын и дочь? Что станется с ними? — спросила она.

— О них не волнуйтесь, как, впрочем, и об остальном, что касается нашей семьи. Иван и Екатерина будут воспитываться под зорким оком Марфы Ивановны, и заверяю вас: они не будут ни в чём нуждаться. А теперь извольте удалиться, — Вишевский взял документы и скрылся за дверью.

Оставшись одна, Елизавета Андреевна подошла к зеркалу, глянула на собственное отражение, не узнавая саму себя, в груди что-то сдавливало, не давало легко, беззаботно дышать как прежде — что это: страх ли потери или надвигающаяся неизвестность перед будущем? Теперь, только теперь она осознала, что лишается всего: положения, доброго имени, собственного дома. У неё забирают даже детей, не дав шанса проститься с ними — и кто не даёт: Михаил Григорьевич, что женился на ней по любви и души в ней не чаял? Отныне он невольно стал её врагом, по прежнему сохраняя лицо чопорного аристократа с его неподдельной серьёзной выдержкой.

В приоткрытую дверь в комнату вбежала маленькая собачка. привезённая Вишевским несколько лет назад из Германии. Пёсик некоторое время бегал по почивальне, обнюхивал мебель, принюхивался к воздуху. Тут, будто учуяв что-то, он подбежал к туалетному столику, встал лапками на подол платья, Елизавета Андреевна наблюдала за ним сверху вниз, чувство ненависти к мужу нарастала гиблыми волнами и ей вдруг захотелось свершить нечто против него, лишить его чего-то, как и он поступил с ней. Пёсик жалобно заскулил, виляя хвостом, доверчиво прильнул к ноге хозяйки, а Елизавета Андреевна больше не смотрела на него — подняла ногу, обутую в туфельку, с силой опустила её — в ту же секунду раздался писк, хрустнули под каблуком кости и пёсик замертво упал на ковёр.

Накануне отъезда Вишевская отправила письмо матери, сообщив, что с завтрашнего дня будет жить на даче, также она написала второе письмо управляющему в дачном доме с требованием приготовить всё к её приезду. Сделав положенные дела, она обессиленно опустилась в кресло, задумчиво устремила взор на ковёр, чувствуя, как прежняя тревога подступает к горлу. Спала она урывками: то ей снилась бесконечная дорога без возврата, то непонятные города, заполненные разношерстным народом в ярких цветастых одеяниях, то снился младший брат Варвары Павловны с окровавленным пятном на камзоле: он то ходил под окном, жалобно просясь войти внутрь, то принимался неистово стучать по стеклу, проклиная всё вокруг. Ужас, страх, видения слились воедино, образовав непонятный ужасающий клубок, долгое время пребывающий в подсознании; Елизавета Андреевна металась по подушке, не в силах выпутаться из этого клубка и, к счастью, наступил рассвет — холодный, морозный, она пробудилась, ощущая вялость и боль во всём теле. После принятия ванны она почувствовала себя заметно лучше, однако отказалась от завтрака, ограничившись лишь кофе. В обед за ней приехал экипаж, заказанный Михаилом Григорьевичем, и она со стеснённым сердцем села в него, бросила прощальный взгляд в сторону имения, где оставалось всё, что было предметом её жизни. Вишевский же не вышел проститься с ней, но он наблюдал за её отъездом из окна кабинета, и слёзы горечи жгли его глаза.