— Никаких. Мне так же легко говорить о сексе, как и упражняться в нем на практике. Иногда получается делать это одновременно.

— Тогда вперед! Расскажи мне, как все случится, если вместо нормальной девушки со мной окажешься ты… Прошу не для каких-нибудь глупостей, а из чисто академического интереса. Заметь, я даже музыку не стану включать…

— Как знаешь… — Вика долго молчала, разглядывая меня прямым, но в то же время на удивление мягким взором, и вдруг заговорила ровным, почти лишенным интонации голосом. — Ты будешь плакать от нежности. От нежности и от огромного облегчения, когда почувствуешь, что между нами нет никаких преград. Что тебе не нужно от меня защищаться — ни в чем, ни в малейшей мелочи. А, главное, защищаться от самого себя тебе в тот момент тоже не придется. Я сделаю так, что тебя не станет. Того тебя, которого ты боишься. Ни с кем раньше ты не мог зайти так далеко. Никто раньше не соглашался идти с тобой этой дорогой. Я буду доверять тебе бесконечно, потому что не могу иначе. И ты ответишь мне тем же, потому что поймешь, что так можно. И тогда ты захочешь чего-то очень простого. Без вычур, без фантазий — самого простого, что есть на свете. Но как же сильно ты этого захочешь, мой хороший. И я дам тебе это. Столько, сколько пожелаешь взять… А в конце ты почти лишишься сознания, оттого что оно не сумеет вместить все чувства, которыми изойдет твое тело. И мне придется делить их с тобой, принимать в себя тот избыток, который ты не сможешь удержать и пережить в одиночку… И уже после всего ты снова будешь плакать — от счастья, от благодарности и, возможно, от страха, что все это больше никогда не повторится… В общем, будет много слез, и мне это нравится. Слезы — последнее, что ты хотел бы с кем-то разделить, и первое, чем тебе действительно стоит поделиться. И я приму их так, как никто другой. Так, что у тебя и мысли не возникнет прятать их от меня. Так, что ты их даже не заметишь… Вот как все случится, Дима, если вместо нормальной девушки рядом с тобой окажусь я.

— Господи, Вика! — саркастическая усмешка, состроенная мной в начале ее речи, смазалась после первых же слов, и я даже не пытался вернуть ее на место, чувствуя, что моим лицом и всей моей волей завладела сейчас сила, которой я не могу и не испытываю желания сопротивляться. Не знаю, чего здесь было больше: несомненного и в то же время сомнительного магнетизма, исходившего от самоуверенной фигурки напротив меня, или внезапно вспыхнувшего во мне искушения подчиниться ему, этому нахальному магнетизму, вопреки собственным сомнениям. — Не верится, что со мной разговаривает простая девчонка. Я хочу сказать: обычная девчонка, из плоти и крови, а не какая-нибудь Лилит по меньшей мере районного значения.

— Лилит? А кто такая Лилит? Я знаю салон красоты с таким названием, только он ни в каком не в районе, он в Балаши́хе.

— Долго рассказывать. Никогда раньше не встречался с этой особой, но, по слухам, у нее не должно быть пупка.

— У меня есть пупок! — доложила Вика после предварительного фактчекинга, произведенного путем оттягивания ворота футболки и заглядывания внутрь.

— Все равно то, что ты сейчас описала — сиречь мой портрет в постели, выглядит… Как бы ты сама выразилась?

— Замечательно?

— Скорее, устрашающе. Ты и в самом деле так ловко манипулируешь мужчинами? Обращаешь их в младенцев или в животных, — не знаю, что тут больше подходит (одно другого страшнее), — и заставляешь рыдать на своей груди? Зачем это тебе?

— Манипулирую? Дима, что ты там себе вообразил? Свой портрет ты разглядел отлично, а меня-то хоть заметил? Я ведь тоже там была, в одной постели с тобой, и тоже, к твоему сведению, кое-что переживала… Мне не сложно угадать, как будешь выглядеть ты, но себя-то я знаю еще лучше. Боже, да я первая буду рыдать от радости, если человек, с которым я легла, почувствует себя счастливым. Настолько счастливым, что капелька его счастья прольется и на меня. Я ужасная плакса. Ты не представляешь, какой восторг я испытываю, когда такое происходит. Впрочем, можешь и догадаться… Это мой момент, ради него все и делается.

— То есть, в конечном счете, раздаривая счастье направо и налево, ты делаешь это для себя?

— Дима, ты же умный. Конечно, я делаю это для себя. Невозможно иначе. Чтобы получилось иначе, нужно быть машиной, а не человеком. Вот машина, чем бы она не занималась, к примеру, мытьем посуды, моет эту посуду для других, хотя и не сознает этого. Вернее, так выходит именно потому, что она не сознает ни себя, ни других. Если бы посуду мыла я, пусть даже твою посуду, то делала бы это для себя.

— Некоторые считают, что такое возможно. Что каждому из нас дано забыть о себе и сделать что-то для другого человека, если искренне желать ему счастья.

— Ну, что за ахинея! А слово «желать» тут к кому относится? Не к тебе ли самому?…А, поняла! Ты сказал «некоторые», но не сказал, что так считаешь ты сам…

— Верно, — я заложил ногу за ногу, ухитрившись не поморщиться от боли. — Кстати, замечено, что люди желают друг другу счастья значительно чаще, чем смерти. Меж тем, умирают все, а счастливыми становятся очень немногие. Не знаю, что и подумать…

— Тогда ничего не думай, — предложила Вика, подцепив с подлокотника кресла бутылку с остатками минеральной воды и осушив ее до донышка. — Ты столько думаешь, что даже у меня голова заболела — в висках и немного в темечке…

— Дружок, налить тебе чего-нибудь от головы? По-прежнему рекомендую кальвадос. Прямиком из Нормандии, разумеется. Четыре года настаивался на французском дубе, а в бочке из-под шотландского виски дозрел до степени нектара… А если вдруг кальвадос не поможет, где-то на кухне была аптечка. Красная, со швейцарским крестом. Там есть спирт…

— Спасибо, но я уже сама справилась! Могу и тебя научить, — Вика показала мне раскрытую ладонь. — Вот здесь в ямке, между большим и указательным пальцами, находится точка по имени «Хэ-гу», что по-китайски означает «закрытое ущелье». Почему так? Смотри, если пальцы развести, то получается впадинка — как бы вид на ущелье сверху, а если свести — ущелье закроется. Разводим — видим ущелье, сводим — ущелье закрывается. И снова разводим… Тебе оттуда видно?

— Мне видно, — напряженно ответил я.

— За пару минут можно снять головную боль, даже очень сильную. Только нужно давить пожестче, такими короткими пульсирующими движениями… Вот как я делаю… Хочешь попробовать?

— Не хочу, — сказал я.

— Напрасно. А еще массаж этого участка, или, правильнее говорить, «акупрессура», помогает избавиться от сонливости, унять икоту и нормализовать стул… Вздутие живота не беспокоит?

— Н-нет, — сказал я.

— Потливость, слюнотечение, судороги, крапивница, опоясывающий лишай, нарывы по всему телу…

— Нет, нет и еще раз нет!

— Жалко, — расстроилась Вика.

— Полагаю, это все? Будет чудом, если когда-нибудь еще мне захочется поиграть в доктора…

— Язвы во рту? — с надеждой вспомнила юная знахарка.

— Вика, — попросил я. — Если ты не против, давай вернемся к материям попроще. К вопросу: что такое «хорошо». С твоим «хорошо» мы, благодарение господу, закончили. Поговорим о моем…

— Ну, начинай… — девушка вновь облокотилась о спинку кресла.

— Заметим, что сам я не моралист, — начал я издалека. — Не собираюсь валять дурака и указывать пальцем на какие-то скрижали. Но если отбросить скрижали, все еще останутся чувства. Любовь, преданность… нечто подобное… Мне непонятно, как ваши чувства, милые мои девчонки, сочетаются с вашими поступками…

— То есть, мы опять говорим о сексе? — перевела Вика.

— Если угодно. Ты только что была со своей любимой. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что все прошло чудесно. И что же мы имеем сразу после этого? Одна из вас не прочь спариться в соседней комнате с едва знакомым парнем, а другая ее на это благословляет. Как такое возможно?

— Я ведь правильно чувствую, что ты меня не осуждаешь? Ну, из-за скрижалей…

— Ты же знаешь, что это такое, верно?