Разумеется, Алена так не думала. Вернее, полагала, что не думает, пока до ее ушей не доносились мысли, высказанные ее собственными устами. По сложившейся привычке сестренка пробовала на вкус те самые слова, что всерьез и от сердца могла произнести лишь ее «говенная» половина, которой она изредка давала волю, но чаще всего — решительно наступала на горло. Девочка по-прежнему считала себя если не «дерьмом», как когда-то в детстве, то какою-то двусмысленной личностью. Важно заметить, что, по выношенной Аленой легенде, фрагментами которой она полушутя полувсерьез не раз делилась со мной, в ее испорченной натуре следовало винить родословную. Именно так. Дескать, ее подлая натура не из эфира же соткалась, а досталась ей в наследство: со всеми вывертами, червоточинами и прочими приметами отцовской породы. Равно как и со всеми ее достоинствами, ясное дело… Хотя кого мы тут обманываем? Наши преимущества, которые отличают нас от большинства других людей, есть производная от наших пороков: все семейство — череда циничных, лживых, жестоких и изворотливых выродков. Превосходный букет качеств для того, чтобы процветать в этом мире. А еще мы все как один бесстыдны и сластолюбивы. Что, не так, что ли? Тоже в некотором смысле преимущество — помогает рассеивать дурное семя повсюду, где сыщутся для него животворящее тепло и влага.
Взять хотя бы папашу, — предлагает Алена… Папаша, прости господи, кобель, каких поискать: этих скандинавок ему уже телегами возят. Как-то раз на дочернину половину не постеснялся завернуть — под ручку с одной белобрысой. Типа, поздоровайся, дочка, с восходящей звездой. Звезда или нет, но с виду и впрямь — будто только что с подиума умыкнули. Софией, кажется, зовут: моделью батрачит… Не Анна Эверс, конечно, но Алена бы ей вдула при случае… Вот. И взгляните теперь внимательно на Алену с ее старшим братцем. Да просто плоть и кровь от родимого батюшки: те же, с позволения сказать, яйца, только с разницей в восемь лет.
О брате Алена распространяться не станет: ему и самому все о себе известно. Лично она за четыре года навидалась всякого, так что докапываться до того, что осталось за кадром, как-то даже не тянет… Уж родителя точно перещеголял и количеством, и ассортиментом. Одна балерина в пачке чего стоит: где урвал, как уломал, на чем довез — загадка. Дылда двухметровая еще запомнилась. А ту японочку кавайненькую она братцу в жизни не простит: боже, как можно было единственную сестру с такой куколкой продинамить! Не уступить, не поделиться. Сердца у него нет… А остальные слились в одну сплошную ленту: глазки, задницы, буфера; шампанское, шуточки, смех; музыка, приглушенный свет, поцелуйчики; спокойной ночи, Алена… Короче, господа присяжные, вердикт ясен. Кто сказал, что подсудимый только членом и думает? Брехня! У члена железное алиби. Думать ему было недосуг: все четыре года бедолага либо света белого не видел, либо занят был по горло… Dixi.
Что касается самой Алены, тут все фамильные задатки налицо. Озабоченной она себя помнит лет с двенадцати. В отличие от многих сверстниц ее к тому времени уже сватать можно было. Все, что положено, уже и наливалось, и колосилось, и через край перехлестывало. Еще в пансионе у нее по всякой мелочи и шуры-муры водились и трали-вали, а уж как из пансиона вырвалась, так пошло-поехало. Спасибо Дмитрию Андреевичу за ее счастливое детство… Нет, кроме шуток — спасибо: а иначе она удавилась бы, наверное. Или сдохла бы от рукоблудия. Или горничную, мадемуазель Жанетт, изнасиловала бы до потери сознания. Настолько великую власть имеет над ней эта наклонность… Жанночку, кстати, до сих пор жалко — клевая была девчонка, пока замуж не выскочила, а уж потом ее по причине пуза замылили куда-то… Может, зря она охмурить ее не попыталась, пока та еще в девках ходила и по утрам похмельной Алене пятки щекотала на предмет воскрешения. Ох, там такая грудь, такие икры точеные! А сзади на шейке такая родинка сладкая… У-уу! Ы-ыы! О чем она? Короче, передок Алене точно папенька изваял: не по своему образу и подобию, слава всевышнему, но из того же теста, из которого сам слеплен. И, если честно, она не в претензии. Благослови его за это Бог. Помилуй его, Боже, по предстательству Пресвятой Богородицы и всех святых… Что бы она делала без этой радости? Без нестерпимого желания? Без предвкушения? Без бабочек в животе? Без торжества обладания? И чего уж там: без тех ошеломительных мгновений, когда ты кончаешь в объятиях любимой. Когда внутри все начинает парить, когда теплые всплески, нарождающиеся из одной точки, сплавленной с нежными губами подруги, вдруг разлетаются во все стороны и захлестывают тебя блаженными волнами от ступней до макушки, и тут же — взрыв, извержение, сладчайшая агония, конфетти перед глазами: нет ничего вокруг и ты никто, только экстаз, только нега, только умиротворение…
Спорить с Аленой я не пытался. Не покушался на ее шаткую мифологию, замешанную на перепевах первородного греха, ошметках евгеники и апологии гедонизма. Для начала, она и сама не слишком в нее верила: была, на свою беду, умнее собственных сказок, которые рассказывались ею за тем, за чем обычно и нужны сказки, из вечера в вечер повторяемые матерью у колыбели — успокоить трепетную кроху, унять впечатления прошедшего дня, убаюкать сознание… Она опиралась на них там, где ее взгляд не находил иной опоры, кроме иллюзорной. Нет, не той фундаментальной опоры, какую дает, например, религия, а — практичного, сиюминутного подспорья, вроде камушка в бурном ручье, на который можно ступить дорогой туфелькой и перемахнуть на другую его сторону. Но попробуйте отнять у Алены этот камушек. Отважьтесь лишить ее утешительных басенок и возможности отделываться легковесными анекдотами от преследующих ее бесов. Тогда и ручей перестанет быть ручьем, а обратится в мрачную бездну, из которой мне отнюдь не хотелось заново вытягивать сестру, ожесточенно отталкивающую и жалящую протянутую ей руку, как это случалось не раз и не два в нашем прошлом.
Какой толк в развенчании иллюзий, если нечем их заменить? Точнее, если заменой им могут служить только другие иллюзии, не так важно — лучшие или худшие. Считаете, что в двадцать лет девушке пора взглянуть на мир без розовых очков? Ох, какая свежая мысль… Посоветуйте еще раскрыть ей глаза на действительность, опустить на землю и все такое в этом же роде. Даже не посмеешься такому совету… Но можно вас извинить, если вы не знаете Алены. А я знаю Алену. Знаю, что действительность ей так же отлично известна, как и мне самому: натуральная, очищенная от всякой шелухи действительность — такая, какой она выглядит в своей сердцевине и какой, пожалуй, ее мало кому дано увидеть. Я знаю, что ни на какую землю сестру опускать не требуется: она и так упирается в нее обеими ногами, а иногда и стелется под этой землей скользким червем, постигая то, из чего земля по сути своей состоит… Я хочу сказать, что истинной реальности — той, в которой существовала она, а не вы, — Алене хватало по гланды и взгляд на нее у сестрицы был устрашающе трезвый: поэтому-то она и поступала с нею, как с плохим бурбоном — смягчала реальность бесплотными химерами примерно с тою же целью, с какой разбавляла свой бурбон содовой и швыряла в него три-четыре кубика льда… Поступила бы она так же с хорошим ирландским виски? Ни за что на свете. «Ирландца» полагалось аккуратно нацедить в снифтер и смаковать в чистом виде. Такая реальность в дополнениях не нуждалась: ею можно было наслаждаться в первозданной подлинности — часами, глоток за глотком… Понятно, к чему я веду? К невозможности выбора. К тому, что в одной реальности, от которой ее временами мутило, Алена наслаждалась волшебным «ирландцем», а в другой (просто в «другой», не такой, как эта) — ее ожидало гораздо больше плохого бурбона, чем здесь. Вполне вероятно, больше, чем она способна была вынести. И мало ли, что еще… Так стоит ли что-то менять, кроме колыбельных сказок? Кто поручится, что, сделав попытку по-настоящему изменить свою жизнь, сестра не окажется в еще более удручающем мире, где ее одинаково будет мутить как от самого мира, в котором ей явно не место, так и от бурбона, который в нем наливают? На меня не смотрите — я не поручусь…
