В один из таких разговоров, когда Алена особенно разнылась о своей холостяцкой доле (снова какая-то крошка сгинула во тьме вместе с парой коленок, созданных специально для Алениного счастья), я сжалился и предложил ей свою крышу для романтических встреч с ее избранницами. Как-никак бывать и даже ночевать в моем жилище сестре дозволялось свободно: со стороны отца никаких деятельных препятствий не чинилось. В наши нежные отношения мудрейший предпочитал не вмешиваться. Здание, где располагается квартира, считалось вполне безопасным: во-первых, по тем веским причинам, о которых надлежит умолчать — в интересах той самой безопасности, а во-вторых, всякую ночь, как Алена оставалась на ночь у любимого брата, минимум пара лишних ангелов слетала с небес, придерживая серу и огонь подмышкой, чтобы приглядывать за этим несовершенным миром. Так что с этой стороны все в порядке. Для дорогих гостей, как хорошо известно Алене, имеется вторая спальня с собственной ванной комнатой. Что еще нужно? Ах, да: юные леди… Она может привозить их с собой в качестве товарок, а в особенно инфернальных случаях (вроде тату на пол физиономии), прелестницу могу принять я — мою репутацию в глазах отца уже ничто не в состоянии ухудшить… К моему предложению Алена отнеслась так: потушила сигарету, подошла ко мне, уселась на колени, обвила руками мою шею и минуту сидела в полном молчании, опустив голову на братнино плечо.
Случилось это с полгода тому назад, и за все это время только две наложницы опробовали постель во второй спальне. Первая появилась лишь однажды — смуглая «томбой», лет на пять старше Алены. Что-то у них там не сложилось, мне кажется: томбойша ушла за полночь, не проведя с Аленой и пары часов, но дружески поцеловав ее в заключение; сестра же долго еще после ее ухода шелестела душем в ванной, а затем курила голышом в гостиной, куда я из деликатности не стал соваться. Другая задержалась дольше — глуповатая и развязная «бэби-дайк» лет восемнадцати по имени (или прозвищу?) Карма, евшая Алену влюбленными глазами и при каждом касании к ней выглядевшая так, будто не может поверить своему счастью. Эта детка появлялась регулярно на протяжении трех весенних месяцев, меняя наряды и цвет волос, чем здорово поправила сестренке настроение. А затем, в середине июля, уже после экзаменов, которые Алена выдержала на отлично (впрочем, другого от нее и не ждали), произошло то, на чем я хочу сосредоточить ваше особенное внимание.
Глава 2
С Аленой мы не виделись две недели: с того дня, как она заехала ко мне отпраздновать завершение сессии. Праздник вышел невеселым: у сестрицы наклевывалась депрессия, а меня одолевали воспоминания о неприятном утреннем инциденте. С утра мне нанесла визит Кристина — лично уведомить о том, что между нами все кончено, и положить на стол алмазное колечко… Кристина считалась моей невестой. В границах настоящей истории о ней достаточно сказать всего несколько слов. Милая девушка. Нет, правда — милая. Шестью годами меня моложе. Из хорошей фамилии. Помышляла обвенчаться с добрым молодцем, пока тот внезапно не ударился оземь и не обернулся неведомо чем: джокером, темной лошадкой, на которую требовалось поставить собственную молодость и чаяния своего почтенного семейства. В надежде на обратную метаморфозу своего суженого, она, наравне с ее семейством, вытерпела без малого два года, прежде чем решиться поставить точку в нашем романе. Однако вспять мое превращение не сработало. Завершая прощальную сцену, Кристина всплакнула — я мужественно ее утешил. Она обняла меня напоследок — я ею воспользовался. Она приняла душ — я напоил ее кофе и проводил до машины. Вот и все…
Алена выслушала краткий пересказ нашей драмы и, помолчав, со значением изрекла, что Кристинка, по ее разумению, не зачахнет. Дескать, ходят такие пересуды. Видели ее уже пару раз с новым кавалером — таскается за ней еще с весны. Серьезный птенчик. Из деловой семьи, по нефтянке. Поговаривают, что между семьями давно все слажено — и года не пройдет, как свадебку сыграют. Так-то, братец… Она бы мне и раньше на Кристинку донесла, только зря расстраивать не хотела. Болтают-то разное, а сама Алена свечку им не держала. Не то придумала бы, конечно, куда эту свечку приладить… «С другой стороны, Тину тоже можно понять, — рассудила тогда сестренка. — Она же не бешенная в свои двадцать два и с «пятерочкой» в лифчике на твою бурлацкую лямку подписываться. Или кто ты там у нас? Люмпен? Хиппи? Дауншифтер? По любому, тот еще отец семейства… Тине гнездоваться пора, ну а ты-то куда ее из-под венца приведешь, тетерев? Сюда, что ли? Здесь же существовать нереально: из столовой унитаз слышно, и повсюду эти… прохожие». «Соседи», — поправил я Алену.
Сразу после этого сестра ненадолго слетала в Европу, как всегда, осталась ею недовольна и вернулась домой раньше положенного срока. Мы созванивались практически ежедневно: обменивались новостями, сплетничали, болтали о том о сем — среди прочего и о Кристине. Вернее, о ее отсутствии в моей одинокой жизни — дескать, три года встречались, терлись друг о дружку: склеились так, что, поди, нелегко разлепить теперь одним махом. Муторно, наверное? Алену крайне занимало мое душевное самочувствие после свершившегося разрыва: она подозревала худшее и места себе не находила, стараясь выведать, не преследуют ли меня, часом, зловещие мысли. А может, мне уже приглянулся кто-нибудь? Нет? Даже на троечку? Даже поматросить не с кем? А так-то я вообще из дому выхожу, по сторонам оглядываюсь? Ну, разумеется: куда мне, пеньку бездельному… Ладно, но хоть девочку по вызову я могу себе заказать? Есть у нее, Алены, правильный телефончик — зверски дорого и по высшему разряду, скинуть? Я отнекивался и клялся Алене в том, что со мной все в порядке. Она на время успокаивалась, но в следующий раз все начиналось сызнова.
По чести, я и сам не имел понятия, все ли со мной в порядке… Острее всего ощущаешь потерю в те черные дни, когда рассеивается и исчезает туман, которым так мудро, но так ненадолго окутывает надежда, и ты с потрясающей ясностью сознаешь, что с этого момента уже никогда не вернуть того, кого ты лишился. Расстаться и продолжать любить — худшее, что можно придумать по отношению к своему рассудку, который напрасно убеждает в том, что жизнь продолжается, что смысл ее — в нас самих, что ни один человек на земле не должен становиться залогом этого смысла. Ну да, ну да, ну да… И ты сидишь в тишине, кивая в такт увещеваниям рассудка, соглашаясь, что жизнь — распрекрасная штука, а сам между тем сладострастно грезишь о смерти. О том, как славно было бы умереть: не теперь, но как-нибудь впоследствии, например, через пару недель, когда легкокрылый самолет будет мчать тебя над облаками — и тут, допустим, у самолета отвалится мотор или, допустим, кончится горючее… И вот, воображение с готовностью рисует тебе твое бездыханное тело, что лежит себе кротко и неприхотливо где-нибудь на самом краю света, среди каких-нибудь васильков или, еще лучше, маков, начисто лишенное воли, сознания, чувств, пульса и даже эрекции… Можно ли устоять перед этой картиной и не рвануть на первый же авиарейс до маковой благодати, когда такая беззубая, такая убийственно не смертельная боль гложет тебя изнутри?
Что до вопроса — каждый отвечает на него самостоятельно. Тут важно другое: самое свежее, самое, что ли, «кровавое» переживание потери — по сути таковой еще не является. Когда любимый, по-настоящему любимый человек: тот, на ком долгое время была сосредоточена большая часть мыслей, желаний и чувств, уходит из нашей жизни, то место, которое он занимал в душе, пустеет и чаще всего воспринимается нами как рана. Однако самая эта пустота, самая боль сохраняет форму ушедшего, как скрипичный футляр хранит в себе не ничто, а точную копию извлеченного из него страдивария, состоящую из полного его отсутствия…
Пока ты помнишь, нет — пока ты носишь в себе отчетливый образ того, с кем довелось расстаться, твой человек для тебя еще не потерян. И лишь с течением времени, когда рана начинает затягиваться, боль утихает, а мысли и чувства все чаще и все охотнее обращаются на посторонние предметы, вроде работы, быта или плетения макраме, тогда и только тогда ты действительно теряешь все, что было для тебя тем самым «утраченным» человеком и о чем ты, собственно, не успеваешь даже пожалеть, так как в том-то и заключается механика настоящей потери: она совершается исподволь, нечувствительно и навсегда…
