— Митенька, — говорила Алена. — Что с тобой, милый? Ну, ответь, пожалуйста: что случилось? Это я виновата? Это из-за меня? Дима, ты прости… Прости за все, ладно? Я что-то ужасное сказала? Обидела тебя, да? Димочка, ты не слушай меня, идиотку. Я сама не ведаю, что несу. Даже в голову не бери моих глупостей… Димочка, ты меня слышишь? Очнись, пожалуйста! Посмотри на меня… Я очень тебя люблю! Очень-очень! Только не плачь, только живи… Я все для тебя сделаю. Все, что потребуется. Все, что смогу. Чего ты хочешь? Ну, чего? Скажи мне, мой хороший… Пойдем сейчас со мной. Пойдем присядем… И ты мне расскажешь…
Приговаривая эти слова, сестра упиралась в меня грудью и теснила в глубину комнаты, не расцепляя рук, охомутавших мою шею, и не забывая осыпать беспорядочными поцелуями. Я снова взглянул в направлении окна и отчетливо понял, что надобность в уличном воздухе уже миновала: еще какое-то время, скажем, ближайшие полжизни, я вполне смогу обойтись без него. Ощутив порядочную неловкость из-за своего нелепого срыва, я тут же заключил Алену в объятия и сконфуженно зарылся лицом в ее мягкие волосы, нарочито спутанные по обыкновению последних лет. В ответ сестренка выжидательно застыла, шумно и горячо пыхтя мне в ключицу, а когда, насчитав с десяток прерывистых вдохов и выдохов, я заискивающе поцеловал ее в висок, вздрогнула и стремительно обмякла. Кажется, у нее слегка подкосились ноги, от чего она еще сильнее повисла на моей многострадальной шее.
— Все нормально, — с некоторым усилием прошептал я, чувствуя, как колотится ее сердце. — Извини, родная: какое-то затмение нашло.
— Господи, — сказала Алена. — Да что же это… Так же и кони двинуть можно. Я чуть племянника тебе не родила… Митя, ты как? В порядке? Оклемался?
— Нормально, — повторил я, испытывая некоторые трудности с красноречием.
— Непохоже что-то… Ты сидишь на чем-нибудь?
— На чем же я могу сидеть? — искренне озадачился я. — Разве что на диване…
— Вот только целкой не прикидывайся! Колеса? Кокс? Кисляк? Христом-богом молю: лишь бы не ширялово…
— Малыш, тебя совсем не в ту степь понесло! Все такое вкусное, конечно… но нет, спасибо — пока предпочитаю не связываться. Возможно, ближе к старости…
— Правда? А что с тобой тогда?
— Сказано же было: затмение. Что-то вроде того. Перемкнуло что-то в голове, а что — я и сам не очень понимаю. Как еще объяснить?
— Да нет, затмение я видела, благодарствуйте! Такое себе зрелище — оно мне еще по ночам сниться будет. Вопрос в том, из-за чего это все? Должна же быть какая-то причина…
— Ох уж эта причина, всем-то она кругом должна… Не имею представления, родная моя. Видимо, переутомился…
— Дурачина, — буркнула Алена, поглаживая меня по затылку. — Опять врешь. Ради чего? Думаешь, мне легче от того, что ты ничем со мной не делишься? Собственной сестры не знаешь? Все самое худшее я уже представила, любая правда для меня будет наподобие валерьянки.
— Не зарекайся, милая, — тихонько посоветовал я.
— Не выеживайся, сладкий, — последовал встречный совет. — Надоело. Чтоб все твои девицы так ломались! Давай просто сядем и поговорим.
— Кажется, мы еще с твоими заморочками не закончили…
— Забей! — Алена несильно боднула меня в плечо. — Уж я со своими заморочками никуда не денусь. А тебя надо брать тепленьким, пока слезы не просохли. Когда еще такая масть выпадет…
— А ты, я смотрю, карты под стол не прячешь, — шутливо заметил я.
— С такими махинаторами, как мой братец, нужно либо в открытую, либо никак. Пошли уже — у меня под твоим кондеем ноженьки обледенели…
Глава 5
После такого заявления мне ничего не оставалось, как только подхватить сестру на руки и доставить прямиком в кресло, где ее холеные задние лапы подверглись педантичному обследованию. Босые ступни сделались довольно холодными, но, по счастью, не ледяными, что не помешало мне, опустившись на колени, заняться ими по всей форме: из известных мне личностей первейшим олицетворением простуды служила именно Алена. Второе место занимала Сова из мультика про Винни-Пуха. Ко всем пролитым слезам, нам здесь еще соплей не хватало… Я начал с правой ноги и, сдвинув повыше увешанный драгоценными подвесками браслет, деловито приступил к растиранию Алениной конечности. Мне доставляло удовольствие представлять, как энергия моих ладоней постепенно передается стылой подошве, вселяя в нее утраченное тепло и возвращая потускневшей коже столь радующий меня поросячий оттенок. В другое время сестра насладилась бы приятной процедурой, завалившись на спину и блаженно жмурясь в потолок, однако теперь у нее имелось более интересное занятие. Строго взирая на меня с высоты своего трона, она предусмотрительно поддернула штанину, чтобы, занимаясь ее «ноженькой», я часом не схалтурил и не манкировал окрестностями вокруг лодыжки, после чего сейчас же возобновила разговор на волнующую ее тему:
— Эй, пальцами там сильно не увлекайся! Не забывай — они щекотные… Нужно сказать, солнышко, видок у тебя после «затмения» не улучшился. Как были глаза мученические, так и остались. Что вы за создания такие, мужики: даже прорыдаться толком не умеете… Ладно, Димочка… Можно я не буду вокруг да около ходить? Это все из-за Кристинки? Плохо тебе? До сих пор плохо?
— Аленушка, — мне вдруг подумалось, что с босыми ногами сестры у меня сейчас гораздо больше шансов на взаимное понимание, нежели с ее рассудком, безусловно живым и пытливым, но подходящим ко всему со своей особой прокрустовой меркой. — Пойми, моя славная: не все в людской натуре строится по твоим жестким каузальным лекалам. Есть множество других, еще более кривых вариантов.
— Чего? — насторожилась Алена.
— И с дефинициями у нас тоже беда. Что такое «плохо», например? С чем его отождествить, как измерить? Можно ли так запросто редуцировать человеческую душу — пусть даже столь хилую и невзрачную, как у меня? Ты все-таки не со светофором имеешь дело…
— Дима, какого лешего тут происходит? О чем ты?
— Извини, родная! Светофоры — это такие штуковины, которые встречаются на перекрестках. Ты можешь заметить их с заднего сиденья авто, если как-нибудь отвлечешься от телефона и выглянешь в окошко…
— Сейчас кое-кто пяткой в лоб схлопочет… Я в курсе, что такое светофор. Это единственное, что я поняла в твоем трепе.
— Тогда от него и будем двигаться, — честно говоря, я уже стыдился своей новой попытки уклониться от откровенного разговора с сестрой, но все еще не представлял, как именно должна выглядеть моя откровенность. — У светофора всего три сигнала. Сделайся он вдруг разумным существом, с их помощью он сумел бы, вероятно, извещать нас о своем состоянии. Ну, например: красный — «мне плохо», желтый — «я в норме», зеленый — «как же я счастлив». Три цвета — три состояния. Для светофора, возможно, достаточно, а для меня — маловато. Видишь ли, мне никогда не бывает однозначно плохо или исключительно хорошо. Это оттого, наверное, что я не полностью светофор, а хоть немножечко, но человек…
— Я тебе скажу, кто ты, — торжественно посулила Алена. — Ни хрена ты не человек, Димочка, ты — алкоголик! У кого еще в сортире можно найти полпузыря, и притом в таком знаменательном месте? Только у конченого алкаша.
— Это в каком же месте? — осведомился я с неподдельным любопытством.
— Да он прямо в биде у тебя стоит, ушлепок! Ты, поди, и льда туда же подсыпаешь для пущей роскоши?
— Про лед сейчас обидно было, — расстроился я. — Совсем на меня не похоже…
— И правильно, — подхватила сестра. — Много чести для такого пойла. Жуткий шмурдяк, я нарочно проверила. Отрава! Бухло как сверхидея — годится только для одного: нарезаться в дымину и отрубиться… Ну, что за херня с тобой творится, котенок? Давно ты синьку глушить начал? И как еще глушить, твою налево! Сидя на толчке! Из горла! В одиночку!
Ну, как я и предполагал… Долго же она держала свои наблюдения при себе, прежде чем обрушить на мою голову парочку нравоучительных молний. Мне чрезвычайно не понравилась эта пауза. Сестре не следовало превращаться в меня, обрастать моей черствой непроницаемой раковиной, не столько защищавшей от вреда снаружи, сколько не позволявшей чужому глазу различать его воздействие на рыхлое тельце внутри. Только не Алена! Без ее непосредственной реакции на все, что совершалось в этом мире, я терял большинство своих ориентиров, подсказывающих, как нужно или как не нужно относиться к окружающим нас вещам, но, главное, постоянно напоминающих о том, что ко всем этим вещам положено как-то относиться.
