— Ты так считаешь? — сестра уязвленно насупилась.
— Смею напомнить, что ни черта еще, в сущности, не произошло. Весь сыр-бор исключительно из-за того, что к вам почему-то зачастили ***ские, а их удалой малец еще даже за ручку тебя взять не попытался, не говоря уже о прочем… Знаешь, какими методами Кристине пришлось меня приручать, прежде чем я предложение сделал?
— Да уж догадываюсь, — неприязненно откликнулась Алена. — Ты прав. И о чем я только думала! Сунулась со своим девчоночьим порожняком к мудрому старшему брату. С фига ли, спрашивается? Может, все еще само рассосется, и ему незачем будет беспокоиться, как он, собственно, и привык. Ну, а если вдруг не рассосется, тогда и беспокоиться станет поздно — тоже неплохой вариант. Ни хрена ведь уже не поделаешь, коли так вышло: снова можно не напрягаться и не поднимать своей задницы с дивана… А сестре-то что посоветуешь в ее первую брачную ночь? Какие будут наставления? Расслабиться и получить удовольствие?
— Алена, ну зачем ты так… — я искал на столе сигареты, но никак не находил: их точно ветром сдуло.
— Дима, а как мне нужно? Научи! Если я сейчас не в бреду (еще одно большое «если») и у отца реальный пунктик по части моего замужества, то всему пиздец, понимаешь? Без разницы, что за этим кроется: то ли заскок какой-то, в натуре, то ли деловой интерес. Так и так мне хана. Мои планы, мои желания не в счет: он не остановится.
— Перед желаниями — возможно, но перед чувствами…
— А что ему до моих чувств? Какие вообще могут быть у меня чувства, кроме дочерней признательности? И со своей колокольни он прав: что мне за дело, кто будет меня трахать, когда речь идет о моем же благе? Даже не сомневаюсь, что мое благо там не на последнем месте — такое, каким он себе его представляет…
— Не пойму, ты шутишь или всерьез? И чьи же представления важнее? Благотворителя или его несчастной жертвы?
— Димочка, мне двадцать всего и я дегенератка — откуда мне знать? Папенька целую жизнь прожил и сумел в ней преуспеть, как многим и не снилось. Слышала, на заре молодости его кто только не трахал — и он им позволял, потому что так было нужно. Все это в переносном смысле, надеюсь, хотя какая на хрен разница? Теперь он сам всех трахает — кого ему вздумается и как вздумается. А главное, что его лично никто и пальцем тронуть не посмеет уже никогда в жизни… И от своей дочери он не потребует ничего такого, чему сам когда-то не узнал цену. А если я не захочу — нагнет за милую душу: такую клизму мне вставит, что я вперед себя побегу хоть к Сереже, хоть к черту лысому… Но все-таки я не хочу, не хочу…
— А ты не пересаливаешь, подруга? — я решил зайти с другой стороны. — Не с руки мне защищать отца, но, давай признаем: он все же не чудовище с улицы Вязов, не сказочный Кощей, а вполне земной человек с чудовищным характером. Как лучшие, так и худшие его черты нам более-менее знакомы, в том числе — в своих самых крайних проявлениях. И даже в крайностях он ведет себя скорее как властный и расчетливый засранец, но не как бесчувственный злодей.
— Злодей? — сестра опешила. — Нет, он не злодей. Я об этом всю дорогу твержу, почему ты меня не слышишь? Я твердо знаю, что никакого зла папочка мне не желает, — точно так же, как и тебе, коли на то пошло, — а желает одного только благополучия: всегда и во всем. А все потому, что он нас любит — попробуй сказать, что это не так…
— Не хочу я сейчас о любви, — мне стало тоскливо и все сильнее хотелось курить. — А что касается благополучия, которого ты от него ждешь: то-то, я смотрю, сестренка, тебя заранее в узел скрутило и губы трусятся — не иначе как в предвкушении.
— Благо есть благо, — Алена безотчетно потрогала свои губы. — И я его принимаю: от судьбы, из рук отца, со стороны любого, кто мне его предложит. Отказываться — тупо, я много раз уже тебе это говорила… А когда меня временами корчит от родительских милостей, так здесь, положим, все от того, что я сама такая долбанутая: он-то чем виноват?
— Может, тем, что не способен с этим считаться?
— А он обязан? Или это мы ему обязаны? Без папенькиных благодеяний, — а я кроме шуток называю так все, что он для нас делает, — наша жизнь была бы иной. Начать с того, что не сойдись он в нужный момент с нашими матерями, нас вообще бы на свете не было. Не задумывался об этом?
— Не приходило в голову, — я сцепил зубы.
— А ты задумайся, братец. Благом это было для тебя или, может, злом?
— Алена, это глупо…
— Это непристойно и чуточку сентиментально, но ни разу не глупо, — сестра глядела на меня во все глаза и даже вперед подалась в своем кресле, чтобы лучше видеть мое лицо, словно разговор и впрямь коснулся чего-то крайне важного. — Давай я по-другому спрошу: та прихоть, по которой этот мужчина и твой отец когда-то породил меня (смотри сюда, вот же я сижу!), она, по-твоему, благо? Ответь мне, Димочка: по твоей собственной мерке мое зачатие считается благом или нет? Только честно…
— Честно? — вопрос по-прежнему казался мне невероятно наивным и с ним явно было что-то не так, однако неизвестно почему, стоило ему сейчас прозвучать из уст Алены, как у меня комок подступил к горлу, и я поспешил ответить. — Можно долго умствовать на эту тему, но если слепо обратиться к чувствам, то чувствую я, конечно, одно: да, родная моя, это благо! Безусловное и исключительное — такое, что мне и сравнить его не с чем…
— Вот видишь, — Алена удовлетворенно откинулась назад, как будто доказала мне невесть какую замечательную вещь. — Про тебя я чувствую так же… То есть, в данный момент ты, конечно, натуральный козел и бесишь меня до жути, но это скоро пройдет, а то самое чувство никуда не денется — оно со мной навечно…
И вот здесь я не знаю, что произошло. Я услышал собственный всхлип, и комната передо мною поплыла, то затуманиваясь, то переливаясь всеми цветами радуги. Щекам стало мокро. Я осознал, что плачу, но не мог найти тому причины. Буквально секунду назад я точно не собирался этого делать. Я составлял в уме реплику, быть может, шутку, в ответ на бестолковый лепет своей сестры — отвлекся на мгновение, и вот вам, пожалуйста: словно кто-то посторонний, притаившийся внутри меня, воспользовался моим рассеянием и вырвался наружу, торопясь выплакать за мой счет какие-то лишь ему известные печали. Слезы хлынули из глаз, как вода из крана, перехватило дыхание, где-то под челюстью завязался тугой обжигающий узел, по странной причуде разума напомнивший мне о давно забытом ощущении. Это был галстук… Один из мириада галстуков, брошенных мной умирать в родительском гнезде заодно с прошлой жизнью. И вот теперь ему или его кошмарному призраку удалось дотянуться до меня, мстительно захлестнуть мою шею и начать душить, позволяя мне вдохнуть только сквозь мучительный взрыд…
Сказать по правде, я испугался, так как толком не понимал, что творится. Я не плакал уже много лет — как-то не было повода, а уж такой курьез, чтобы не знать, о чем плачешь, не случался со мной с детства… Вспомнив про Алену, я взглянул на нее и испугался еще больше: ее губы показались мне залитыми кровью, настолько бледным сделалось лицо. От привычной синевы глаз почти ничего не осталось — широченные зрачки чернели едва не во всю радужку. И она что-то говорила: какие-то слова, которые почему-то не долетали до моих ушей или, возможно, не проникали в сознание. А может быть, она только шевелила губами — мне было трудно это уразуметь. Я подал сестре знак, что-то вроде: не волнуйся — все в порядке. Не могу сказать наверняка, правильно ли она истолковала мой жест, поскольку в тот же миг я вскочил с дивана и двинулся к окну. Кажется, мне не хватало воздуха. Простого уличного воздуха, нагретого солнцем и смешанного с запахом недалекой реки, вместо того охлажденного эфира, которым была наполнена моя гостиная, вкупе с парящей вокруг синеватой табачной дымкой.
Уже через несколько шагов мне внезапно стало лучше, а когда я взялся за раму, совсем было отпустило, но тут на меня неистово налетели сзади, повисли на плечах и принялись горячо о чем-то упрашивать. Алена! Всего момент, и она уже стояла передо мной, цепко обвив руками шею, целовала мое лицо куда придется, чаще всего попадая в небритый подбородок, и продолжала бормотать какую-то чепуху, к которой, по-видимому, мне стоило прислушаться…
