Через какое-то время, показавшееся нам с Минькой вечностью – ибо ни один поэт мира не ждал решения мэтра с таким волнением, – Крутованов, не отрываясь от чтения, взял из хрустального стакана остро отточенный карандаш и принялся подчеркивать жирными красными штрихами отдельные строки и абзацы. А какие-то страницы протоколов выделял бумажными закладками.
Потом захлопнул папку и спросил:
– Все?
Пересохшими губами я выговорил с трудом:
– Подготовлена большая оперативно-агентурная разработка.
Крутованов зажмурился, провел рукой по волосам, которые и без того лежали один к одному, встал и сказал:
– Ну что ж, как говорили латиняне – «экзитус акте пробат». Результат, надеюсь, оправдает мои действия.
Вот он, мой первый учитель легкодоступной интеллигентности. Колумб, туманно возвещающий бесценные сокровища мысли в еще не изданном в те времена словаре иностранных слов.
Он повернулся к Миньке и приказал:
– Садитесь, майор Рюмин, за стол, соберитесь с мыслями и напишите ясную сопроводительную. Без всяких рассуждений – одни факты.
А сам снял трубку «вертушки» и набрал четыре цифры:
– Георгий Максимилианович, добрый день… Да-да, это я, Сержик…
Господи, спаси и помилуй! Сержик! Нежное, детское, ласковое имя Сержик! Товарищ заместитель министра государственной безопасности СССР генерал-лейтенант Сержик! Едрить твою мать! Где же, на каких высотах обитает его державный свояк, коли этот всесильный ледяной людоед – только Сержик? А может, универсальность власти беззакония и состоит в том, что Маленков звонит Великому Пахану и трясущимся каждый раз голосом представляется: «Это вас, Иосиф Виссарионович, Жорик беспокоит…»?
– Георгий Максимилианович, у меня к вам исключительной важности вопрос…Очень серьезно… Во всяком случае, я бы хотел, чтобы вы были в курсе дела и оценили сами… Хорошо… Большое спасибо… Слушаюсь, через час…
Минька, закусив кончик языка, трудолюбиво строчил сопроводиловку. Как всякое низкоорганизованное существо, он не мог планировать свою деятельность, но и прошлые события не терзали его долго. Оторвался от бумаги и спросил:
– Писать, что Виктор Семеныч…
– Не надо! – отрезал Крутованов, подошел к нему, через плечо Миньки прочитал написанное и сказал: – Достаточно. Распишитесь и поставьте дату.
Взял у него лист, помахал им в воздухе, дожидаясь, пока просохнут чернила, и весело сказал:
– Когда вы, Рюмин, доживете до старости и выйдете на заслуженную пенсию, вы сможете обессмертить свое имя мемуарами…
Минька угодливо и непонимающе захихикал, и я подумал, что жизнь его сейчас копейки не стоит. И моя – за компанию.
Крутованов вложил сопроводиловку в дело, спрятал папку в портфель и посоветовал:
– Назовите свои воспоминания «Записки мудака»…
– Слушаюсь, товарищ генерал-лейтенант! – четко отрапортовал Минька, твердо усвоивший за годы службы: коли начальство с тобой шутит – значит поощряет.
А Крутованов, будто читая мои мысли, подумал вслух:
– Пожалуй, вам, Рюмин, здесь оставаться сейчас не нужно. Возьму-ка я вас с собой – для пущей убедительности. У вас вид очень искреннего человека. Вы ведь не сможете обмануть партию?
– Да я!.. Да мы!.. – забулькал Минька. – Сколько сердце бьется, я готов уничтожать!.. Врагов нашей Родины… вредителей этих… Ну, пархитосов проклятых, без роду без племени…
– Почему же «без роду без племени»? – удивился Крутованов. – Роду они Израилева, а племени – Иудина…
– Вот именно – иудина! Точно так, товарищ заместитель министра! – оживился Минька от такого наступившего с руководством взаимопонимания; окреп фанерной глоткой, заблестел стеклянным глазом, хлынула злая кровь в кирпичное сердце.
Крутованов вынул из стенного шкафа светлое пальто пальмерстон, широкополую шляпу, бросил:
– Все, поехали… Вас, Хваткин, я вызову, будьте на месте…
Все вместе мы вышли из кабинета, и, глядя вслед уходящим по коридору – легкой стремительной поступью, с прижатым к животу портфелем Крутованову и суетливой припрыжкой неуклюжего Миньки Рюмину, – я с тоской думал о том, что дело только начинается, оно только что стало разворачиваться по-настоящему и как закончится – еще неизвестно, и завидовал животной беззаботности Миньки, не догадывающегося о том, что он уже больше не вернется, если Крутованов не договорится со свояком.
И еще я думал о том, почему Крутованов взял к свояку не меня, а Миньку. С одной стороны, я был этим очень обрадован, с другой стороны – насторожен и несколько обижен. Объяснил себе так: Минька уже больше часа считается под дисциплинарным арестом по приказу министра, а уголовное дело должен был сдать. Неизвестно, дал ли Абакумов какие-то указания начальнику Особой инспекции или отложил вопрос до вечера, но при всех условиях Минька не выполнил приказ министра и мог быть в любой момент задержан в здании, направлен в подвал и распылен навсегда. Поэтому лучше, от греха, вывести его вместе с папкой уголовного дела из Конторы, подальше от цепких лап особистов. Тем более что если Маленков не захочет включаться в эту историю, то Миньке в Контору и возвращаться не нужно. Личная охрана Крутованова решит этот небольшой вопрос.
Я так думал тогда. И был не совсем прав. Я еще не догадывался о глубине хитромудрости Крутованова. Меня Абакумов называл шахматистом. Он меня переоценивал: я играл в русские шашки. Настоящим шахматистом оказался Крутованов, он всегда считал на много ходов вперед…
Тише, Хваткин! Не гони, почти приехали, скоро дом Актинии. Он здесь живет. Он живет здесь и при мне. Мы друзья и невидимые миру соавторы. Цезарь Соленый – негр еврейской национальности. Литературный негр. А я – красный плантатор, белый господин. Мне заказывают музыку, я объясняю Актинии, что нужно. Он пишет. Я подписываю и издаю. Деньги пополам. Плюс – масса мелких льгот, возникающих для него от дружбы со мной. Мы оба довольны. Мы друзья. Вместе работаем, вместе отдыхаем.
Почти забылось даже, что он мой старый законсервированный агент.
Да и поручениями я его обременяю редко. А если случается, то они, поручения эти, совсем несложные, нетрудные, по-своему даже приятные. И выгодные. Он дружит с иностранцами. С самыми разными иностранцами: фирмачами, журналистами, переводчиками, мелкими дипломатами. И всех-то трудов его – разговаривать с ними. Не выведывать, не выспрашивать, упаси боже! Просто разговаривать. И пробалтываться время от времени. Большое это дело – вовремя проболтаться кое о чем.
Актиния, маленький, никому не ведомый стукачок, затруханный сексотик, один из распределительных клапанов в очень длинном и извилистом канале, по которому наш народ получает абсолютно надежную, совершенно достоверную информацию, именуемую «клевета из-за бугра».
Достаточно часто бывает, что Контора хочет сообщить славному нашему населению какую-то весть: ненадежно-лживую, соблазнительно-манкую, официально-зыбкую. Во всем мире для этого существуют газеты. Но у нас же народ особый, ни на кого не похожий. Пропечатай в газете – не прочтут. Если прочтут – не поймут. Если поймут – не поверят. Трудный народ, тяжелые люди. Приходится ухищряться.
Перед Актинией ставится задача, и в течение одного-двух дней он пробалтывается шведскому атташе, испанскому посольскому секретаришке, бразильскому стрингеру, французскому фирмачу, американскому профессору-слависту о важной новости. Его личный друг, ответственный работник ЦК и, несмотря на это, очень порядочный и очень интеллигентный человек, вы уж поверьте мне, там такие тоже есть, особенно из нового, молодого поколения; так вот, этот самый друг-партфункционер под большим секретом сообщил, что сокращение еврейской эмиграции происходит из-за болезненной реакции правых ортодоксальных партийных руководителей на нежелание еврейских эмигрантов ехать к себе, в Землю обетованную, а драпающих из Вены по всему свету. Если бы, мол, с Западом было достигнуто соглашение о том, чтобы всех пархачей гнать прямо из Москвы этапом на их историческую родину, тогда бы, мол, все стало тип-топ.
