Мы-то оба понимали, что предстоящий спектакль чистое творение духа, не имеющее под собой никакого реального основания, и пьесы-то самой покамест тоже не существует, есть лишь гениальная идея и громовый хаос завязки, которую мы на ходу должны развивать, импровизировать и режиссировать. Играть.

И, глядя на безмятежное лицо этого молодого человека, занятого сейчас только полировкой своих красивых матовых ногтей, я плыл через тишину паузы, как сквозь вечность, ибо ни малейшей гримасой, ни крошечной мимикой он не давал понять – сбросит ли через минуту нас с Минькой, двух жалких обделавшихся скоморохов, с подмостков жизни или возьмет в свою антрепризу и выпустит на авансцену самого страшного представления истории.

Звяк! Дзинь! Это брошена на стол пилка, и мы с Рюминым вздрогнули от неожиданности, а Крутованов спросил нас ровным голосом:

– Любопытно знать: почему вы пришли ко мне?

Вот тут наше лицедейство кончалось, потому что Крутованов все равно мог вступить в игру, только ясно представляя расстановку сил, и никакие хитрости в этом вопросе не имели цены и смысла. Моя воля и хитроумие уже не влияли на мою судьбу – она зависела от возможностей и планов Крутованова, которые, в свою очередь, были определены позицией игроков верхнего уровня.

Глядя ему прямо в глаза, я отчетливо произнес:

– Вы единственный человек в министерстве, который может иметь независимую от Виктора Семеновича Абакумова точку зрения…

– Да-а? – заинтересованно протянул он, и я видел, как у него закипел пузырек вопроса на кончике языка – «а откуда это известно?», но он сплюнул этот вопросик и задал другой, посущественнее: – Значит, если я правильно понял, у вас-то, безусловно, иная, чем у министра, точка зрения?

– Так точно, товарищ генерал-лейтенант. Виктор Семеныч не хочет замечать существования обширного, разветвленного еврейского заговора. Я думаю, по каким-то причинам ему это невыгодно.

Крутованов приятно улыбнулся, он улыбался долго – все то время, пока доставал из ровненькой несмятой пачки новую сигарету, осторожно постукивал ею по столешнице и прикуривал от золотой зажигалки «Зиппо». И отлетела улыбка только с первой струей синеватого табачного дыма, когда эта струя, прямая и острая, как клинок, воткнулась мне в лицо вопросом:

– А мне-то тогда это зачем?..

Абсолютно равнодушным голосом.

Я почувствовал, что остатки моих сил уходят. Крутованов не хочет брать игру на себя. Кто его знает – почему? Может быть, опасается, может, силенок еще маловато. А может быть, считает, что еще не время для его номера. Политика – лихая штука, и такой прожженный лис понимает, что, если предложенная мною партия выгорит, он получит очень много, почти все. Но, проиграв, он заплатит жизнью. А сдав нас с Минькой Абакумову, он, хотя любви министра и не сыщет, враги они навсегда, но мелкие баллы для завтрашней борьбы все-таки наберет. Наши с Минькой черепа пойдут на костяшки счетов большой политики. Двух дураков – в кре́дит.

Ах, если б я мог сказать Крутованову, что в сейфе Абакумова лежит на него кистень, что Пашка Мешик уже прибыл в Москву, что в три ночи министр ждет нас, что никаких очков Крутованов на мне не соберет, потому что никакой борьбы завтра не будет, а предстоит ему верная гибель.

Но сказать этого я не мог.

И тут зазвонил телефон. Тонкий вызывной зуммер селектора, и адъютант сказал картонным голосом динамика:

– Товарищ заместитель министра, с вами хочет говорить генерал-лейтенант Фитин…

Черт его знает, как бы все получилось и вышло, кабы Крутованов снял трубку и своим обычным вежливо-ледяным тоном поговорил с Павлом Михайловичем Фитиным о накопившихся в их епархии делах и делишках. Но невозмутимый джентльмен вдруг резко сказал в микрофон:

– Я занят! Ни с кем не соединять…

Мельком взглянул на меня и сразу сообразил, что допустил промах, ибо в один миг назвал цену своему равнодушию и незаинтересованности, прогнав без ответа начальника Главного управления политической разведки. А допустив ошибку, тут же ее удвоил, унизившись до объяснения мне:

– В сортире бы и то доставали меня… Так вы не ответили: зачем мне заниматься делами, которые министр считает для себя невыгодными, как вы изволили выразиться?

Ладно, коли разговор со мною важнее беседы с Фитиным, важнее любых происшествий в нашем шпионском мире, то я вам скажу, уважаемый Сергей Павлович:

– Я полагаю, они невыгодны Виктору Семенычу именно потому, что выгодны вам.

– Попрошу вас точнее сформулировать свою мысль, – очень учтиво наклонил голову в мою сторону Крутованов.

– Мне кажется, что раскрытие огромного еврейского заговора против руководителей и самих устоев нашего государства не очень радует Абакумова…

– Никогда бы не подумал, что наш Виктор Семенович – филосемит, – тонко усмехнулся Крутованов. – Кто бы вообще мог предположить, что наш министр такой юдофил, можно сказать, идейный жидолюб…

– Скорее всего, Виктор Семеныч не любит евреев так же, как все остальные. Но мне сдается, что он видит угрозу товарищу Сталину со стороны группы партийных работников, готовящих огромный заговор. «Ленинградское дело» – это лишь цветочки. Ягодки он планирует сорвать в Москве.

– Вы так полагаете или вы это знаете? – полюбопытствовал он лениво, но воздух из обширного кабинета был сразу вытеснен неслышным жутким сопением схватившихся в смертельной схватке у подножия Паханова трона двух главных борцов, финалистов великого соревнования созидателей мира добра и разума – Лаврентия Павловича Берии и крутовановского свояка, брудастого трибуна Георгия Максимилиановича Маленкова.

– Я полагаю, что знаю, – засвидетельствовал я.

А Минька, ослабший от долгой пытки, давно потерявший нить разговора в этой непонятной ему игре, испытывавший лишь физическое томление от переполнявшего его ужаса, вдруг протяжно, по-бабьи застонал:

– Ой-ей-ой… – и, опомнившись, испуганно закрыл ладонью рот.

Крутованов покачал головой и заметил мне сочувственно:

– Ничего, крепкий у вас партнер… Так. Скажите мне, пожалуйста, что дает вам основания считать, будто вы знаете о планах Абакумова?

– Информация из первых рук.

– Точнее?! Имена, факты…

– Нет, Сергей Павлович, этого я вам сказать не могу. Пока. Я уже и так выдал вам себя с головой. Кой-какую мелочишку ведь и себе оставить – на жизнь – не мешает…

– Вы меня смешите, Хваткин. Неужели вы думаете, будто вам еще что-то может помочь, если ваш рассказ меня не заинтересует?

– Как знать, Сергей Павлович… Но я надеюсь, я уверен, что вы заинтересуетесь.

– Отчего же вы так уверены? – благодушно засмеялся Крутованов и, откинувшись на спинку кресла, пристально посмотрел на меня. Как на забавное прыгучее насекомое. Его веселье по краям уже подернулось голубой искоркой злобы.

– Оттого, что моя голова в ваших руках. А над вашей – уже висит топор…

Он долго смотрел на меня, немного наклонив породистую голову с безукоризненным пробором, и по его ярко-синим, слегка навыкате глазам я видел, что он прикидывает: раздавить меня незамедлительно или пока отложить эту пустяковую процедуру. Но желание яснее увидеть форму мистического топора, висящего над головой, и предполагаемое направление его движения взяли верх.

Воистину – лучше с умным потерять, чем с дураком найти! О спасительный кров мудрости! Благодаря ей мы до сих пор живы. Все остальные умерли. Все.

Мудрость Крутованова безмерна – и через тридцать лет Мангуст явился истцом ко мне. А не к нему.

А тогда, насмотревшись на меня вдоволь и высмотрев, видно, то, что ему надо было, сказал с печальным вздохом:

– Бедная Россия… Ни в одной стране не было столько самозванцев, как на Руси… Может быть, потому, что народ наш глуп и сам же их призывает?..

Поскольку вопрос был риторический и ответом моим он нисколько не интересовался, то сразу же придвинул к себе коричневую папку, которую я положил ему на стол, и принялся очень быстро и цепко читать «Уголовное дело по обвинению А. Г. Розенбаума, М. Б. Когана и др. в совершении преступлений, предусмотренных статьями…»