Почти до двери я дошел, пересекая необозримый кабинет, когда услышал за спиной негромкое:

– Прочитал я протокол допроса… этого… как его… Когана… что ль?

Я замер. И сердце в груди оборвалось и повисло в пустоте грудной клетки. Медленно-медленно обернулся, и показался мне Абакумов бесконечно далеким, будто смотрел я на него в перевернутый бинокль.

– …Товар-малина, говна в нем половина… Этот следопыт наш… Рюмин… ба-альшой выдумщик… И усердие в нем – не по уму… – И, упреждая меня, сказал быстро: – Ты-то, надеюсь, не имеешь к этому делу отношения?

– Самое что ни на есть отдаленное, – севшим от страха голосом пробормотал я.

– Вот и не приближайся к нему на версту. Я сейчас домой поеду – пару часиков соснуть, потом вернусь и сам допрошу Когана. И Рюмина заодно. И если мне пархатый не подтвердит все доподлинно – я Рюмину язык через жопу вырву. – И, сжав кулак, показал, как будет выдирать Миньке язык. – Иди, я тебя вызову.

Не помню, как промчался через приемную, длинный коридор, застланный алой дорожкой. Лестница, марш вверх, площадка, еще вверх, еще, некогда ждать лифта, снова длинный коридор, оглушенный и слепой бег, немой распах двери рюминского кабинета – и валяющийся на полу без сознания Коган, и Минька над ним – бледный и растерянный.

– Что?! – крикнул-выдохнул я.

– Отказывается… – развел руками Рюмин. – Не подписывает ничего, жидяра гнусная…

Он взял со стола графин и стал лить воду на голову Когана, и булькающая струя, смывая с лица кровяные затеки, разливалась на яично-желтом паркете бурой грязной жижей.

Коган замычал, застонал протяжно, выныривая медленно из спасительной пустоты беспамятства, разлепил спекшиеся губы, распухшим багровым языком попытался поймать текущие по черному изуродованному лицу капли.

Я с удивлением заметил у него во рту обе вставные челюсти, каким-то чудом уцелевшие за время столь долгого мордобития.

– Миня, он должен подписать протокол, – сказал я, хотя надежды почти не оставалось. – Через пару часов тебя вызовет Абакумов, и, если Коган не подтвердит протокола, нам всем конец…

– Как же так? – выкатил Минька свои белые бельма на поросячьем рыле. – Как это? Ты же сам говорил…

– Говорил! Говорил! Кто тебя, идиотину, гнал с протоколом к министру? Да поздно сейчас рассуждать! Надо, чтобы он подписал…

Коган очнулся совсем, приподнял голову, мутно посмотрел на нас и хрипло сказал:

– Господи… Господи… За что Ты меня… так…

Отворилась дверь, и в кабинет заглянул Трефняк. Я махнул ему рукой: «Заходи!» – а сам присел на корточки рядом с Коганом и спросил:

– Моисей Борисович, вы меня хорошо слышите? Понимаете, что я вам говорю?

Коган прикрыл веки.

– За эти несколько дней вы уже многое поняли… – Я старался говорить спокойно и убедительно. – И вчера приняли единственно правильное решение чистосердечно признаться…

Коган замотал головой.

– Вы меня… замучили… – просипел он.

– Вы ошибаетесь, Моисей Борисович! Вы еще даже и не пригубили от чаши страданий! Ваши испытания – это лишь обработка. Ну, подготовка к разговору…

Минька крикнул:

– Сейчас, пархатая рожа, сделаем тебе клизму из каустика с толченым стеклом!

Я показал Миньке кулак, а Когану сообщил:

– Прошу вас, Моисей Борисович, не вынуждайте меня на крайние меры. У нас нет времени, и я поставлен перед необходимостью заставить вас говорить правду, уверяю вас, что вы даже не представляете, какие ждут вас муки. Одумайтесь, пока не поздно…

Он схватился за горло и засипел снова:

– Горит… горит все… Боже мой милостивый… как горит… все внутри… Снегу… дайте глоток снегу… горит… снегу… тогда подпишу…

– Ах ты, свинья лживая! Собака грязная! – фальцетом завопил Минька. – Думаешь снова провести нас! Горит у него! Да ты хоть сгори тут!..

Но я видел, что выхода уже все равно нет, и приказал Трефняку:

– Неси снега!

– Откуда? – удивился Трефняк.

– От верблюда! Дурень, беги на улицу, зима небось!..

Трефняк беспомощно огляделся в поисках посуды, не нашел ничего подходящего, схватил стоящую в углу фаянсовую белую плевательницу и сказал:

– Нехай! С харкотиной тож зъист!

И ушел. Окно туманилось серой слизью рассвета.

Минька, снедаемый яростью и страхом, потерянно слонялся по кабинету, безнадежно приговаривал:

– Смотри, гадина, попробуй только не подписать – вытрясу поганый твой кошерный ливер…

Это он себя так взбадривал. Потом подошел к внушительному полированному ящику радиоприемника «Мир», щелкнул выключателем, и глазок индикатора не успел налиться зеленью, как рванулся в комнату, будто из прорвы, бас Рейзена:

– Выключи! – крикнул я Миньке, и Мефистофель пропал с затухающим воплем – «Сатанатам… сатанатам…»

– Моисей Борисович, давайте я вам помогу сесть за стол, сейчас принесут снегу, а вы пока подписывайте протокол…

Коган снова приподнял голову, оглядел нас с Минькой прояснившимся глазом – одним левым, – потому что правый был закрыт чугунным кровоподтеком, и тихо, очень удивленно сказал:

– Какие… вы… молодые еще… парни…

Втянул в себя воздух со свистом, закрыл глаз и забормотал еле слышно, будто себе что-то объяснял, только что понятое растолковывал:

– Молодые клетки… новообразования… у старых клеток нет этой бессмысленной… энергии уничтожения… метастазы… сама опухоль – в мозгу… вы будете расти… пожирать организм… людей, государство… пока не убьете его… тогда исчезнете сами…

Пришел Трефняк с полной плевательницей снега – грязного, с песком.

– С тротуару… от сугроба набрал, – деловито пояснил он.

И Коган долго лизал эту мусорную жижу, но глотать уже не мог, и она стекала у него из угла рта. Потом он выронил из рук плевательницу, она раскололась от удара, и снежная кашица смешалась на полу с черной лужей от воды, вылитой Минькой из графина.

А старик полежал несколько мгновений недвижимо, и мы в растерянности замерли, не зная, что делать, пока он опять не приподнял голову и выплюнул на пол зубные протезы.

– Не нужны больше, – шепнул он. – Умираю…

Голова его отчетливо стукнула о паркет, и тишину растоптал Минька, бросившийся к Когану с пронзительным криком, визгливым, почти рыдающим:

– Подыхай, сволочь, подыхай, гадина! Погань проклятая!..

И бил его короткими толстыми ногами по ребрам, в живот, под почки.

Я оцепенело сидел за столом, и не было сил остановить Рюмина, хотя я видел, что Моисей Коган уже мертв.

В голове плавал бурый дым, и весь я был набит ватой, только одна ясная мысль оставалась в сознании: скорее всего, через несколько часов бойцы из Особой инспекции будут разбираться со мной точно так же, как Минька с Коганом.

Конвойные уволокли труп. Рассвело. Но забыли выключить свет. Валялась на полу расколотая плевательница. Темнела грязная лужа. Минуты – как столетия, и часы – как один миг. И сердцем чуял во внутреннем кармане тяжесть абакумовского подарка – надежды на быстрый выход.

И звонок по телефону:

– Министр вызывает к себе Рюмина с арестованным Коганом…

Дождь с крупой. Снег пополам с грязью. Пить хочется. Присыпанный серой снежной кашицей «мерседес». Сгреб ком и стал сосать. Не пройдет жажда. Солоно. Будто от крови во рту. Спать хочется, но все равно не засну. Одному быть страшно. Надо все время выпивать – будет легче.

Какой дурак сказал, что не надо быть курицей, чтобы представить ее чувства в кипящем бульоне? Не верьте, не верьте этой чепухе. Великое знание бульонной варки ведомо только курице.

Негде спрятаться. Некуда податься.

Как набухла в груди серозная фасолька, как разрослась – к самому горлу подкатила. Качается под ногами земля, наш маленький Орбис террарум, веселенький голубой наш террариум.