Сам же Наннос отбухал пятерку на Печоре, открутился от войны, отсиделся в лагере в час кровопролитной битвы сил прогресса и демократии с фашистской чумой и вернулся в Вильнюс, на старые развалины. Естественно, предупредили его под расписку, чтобы он сдуру не возобновил свое еврейское мракобесие, эту пропаганду раввинских бредней.

Он и жил тихо. Пользовался нашей, хоть и законной, однако недопустимо широкой свободой совести: коли ты такой дурень, что хочешь верить, – верь, но только втихую, молчком, под подушкой, а другим не задуривай и без того серое вещество.

И через год старика Нанноса пришлось снова брать на цугундер – влупили ему двадцать пять лет, потому что дед, неправильно поняв наш гуманизм, вместо одинокой законной меланхолии продолжал законоучительствовать и тем самым докатился до измены Родине.

Его, как особо опасного рецидивиста, безусловно, подвели бы под шлепку, но в это время у нас вовсю развернулся мягкотелый послевоенный альтруизм, поскольку на пару лет отменили смертную казнь, и карательные органы оказались перед лицом врагов народа как без рук.

И укатил дед Наннос отбывать последнюю четверть своего долгого века в Усольлаг. Не думал, не гадал, что еще с детства помнил о нем нынешний майор госбезопасности Владислав Ипполитович Лютостанский.

Лютостанский, гнойный пидор, бледно припудренный, извивался перед моим столом спирохетой, прижимал влажные ладошки ко впалой груди, ярко пылал своими глазами возбужденной саранчи, и все уверял, и убеждал, и доказывал:

– Павел Егорович, не отказывайся, поверь мне – это будет изумительно!..

О, как потеплели, как упростились наши отношения за последнее время, как сблизились мы!

Он не называл меня уставным «товарищ полковник». И имел на это право: первым поздравил меня с папахой, сообщив, что новый министр Игнатьев уже подписал приказ. Я об этом не знал. А Лютостанский знал – ему Мишка Рюмин шепнул доверительно.

Он не называл меня официально «товарищ Хваткин», поскольку мы были действительно близкими товарищами, делавшими одно большое дело.

И не называл меня на «вы», а говорил «ты» – даже не от фамильярности, а скорее от нетерпения, потому что в своих сумасшедших грезах видел Миньку завтрашним министром, а себя – его первым заместителем, главным советчиком, подсказчиком, научным руководителем, шефом всей контрразведывательной системы, начальником внутренней политической полиции – то есть, в частности, и моим непосредственным хозяином. А начальник говорить подчиненному «вы» не может. И ему не терпелось хоть с этой стороны приблизить час торжества.

Я его не одергивал, ни разу не поставил на место. Это было бы так же нелепо, как подвесить на стрелку барометра гирьку, чтобы вела себя послушнее.

Я наблюдал. И степень его развязности подсказывала мне ситуацию. И честно говоря, я никогда не сердился по-настоящему – возможно, потому, что смотрел на него как на покойника. Я ведь дал Лютостанскому роль невозвращающегося кочегара…

…А он напирал на меня:

– Павел Егорович, ты хоть дело его, этого Нанноса, почитай!

– Зачем?

– Конфета! На чистом сахаре! Там липой и не пахнет! Натуральное дело, чистенькое!

– Нам он для чего, Наннос?..

– Как для чего? Одно дело, если жидов при депортации возглавят комиссары, начальники. А коли вместе с евреями-комиссарами позовет за собой всю жидову ихний религиозный командир и наставник – это совсем другой коленкор! Это настоящий Исход! – Лютостанский злорадно заухмылялся. – Исход на Таймыр!..

– А кто он – этот Наннос?

– У-у, это вражина! Отпетый! Он у себя месяц укрывал двух эмиссаров Брихи – Садлера и Каца. Те уже сбили в Вильнюсе этап на двести человек – через польскую границу просочиться в Европу, потом к себе, в Палестину. А Наннос их благословлял…

– И что?

– Жену синагогального кантора взяли на черном рынке – она харчи на дорогу скупала. Думали, что спекулирует. Вот ее следователь из милиции, еврей между прочим, и разговорил. А как она раскололась, следователь сам испугался и перекинул ее к нам. Ну, тут уж все остальное – детали. Этап на Палестину – в Сибирь, а Нанносу и эмиссарам – по двадцать пять лагерей…

– Почему же ты думаешь, что Наннос согласится возглавить этот еврейский Исход?

– Обижаешь, Павел Егорович! – развел руками Лютостанский. – Пусть он только вякнет что-нибудь, я из него сам кровь по капельке выцежу. Да и не станет он ерепениться, к барской жизни привык: ему ведь и в лагерях каждый еврей готов свою пайку отдать…

– Чего так?

– От дикости, наверное: они ведь его вроде святого считают. «Цаддик велел», «цаддик сказал», «цаддик направил». И что смешно – даже интеллигенция, умники ихние пархатые, тоже его почитают. Я ведь это с детства, по Вильнюсу еще помню…

Таинственная пирамида жизни. Незримая иерархия человеческих воль, из которых незаметно складывается судьба мира.

Кого-то где-то в глубоких рудных толщах жизни направил Элиэйзер Наннос. Его самого сейчас накалывал, как жука в кляссере, Лютостанский. Цветистая мозаика под названием «Добровольный Исход евреев на Север в связи с гневом советских народов, вызванным их попыткой убить Великого Пахана». А я решил, что пришла пора посадить на булавку самого Лютостанского, поскольку Мерзон давно выполнил задание…

Может быть, я бы еще повременил и не стал бы всаживать в него острую сталь компромата, если бы Лютостанский не сказал:

– И Михаил Кузьмич наверняка эту идею одобрит…

Минька Рюмин, значит, одобрит наши идеи. А если я не соглашусь, то он меня наверняка поправит. Но чего же меня поправлять, когда я и сам вижу, что идея хорошая! Плодотворная идея. В случае, если Наннос согласится.

Незачем мне Миньке лишнюю булавку на себя вручать! У него и так руки трясутся от желания поскорее насадить меня на картон, невтерпеж ему дело закончить и меня проколоть, как раздувшийся шарик.

Только мы еще посмотрим, кто скорее управится. За Минькиной-то спиной Крутованов сидит, из руки в руку перекладывает булавку величиной с хороший лом. За Крутовановым – Игнатьев… Ладно, ежели поживем – то увидим.

И сказал я Лютостанскому:

– Хорошо, я согласен. Но имею один частный вопросик. Ты Нанноса к этой игре подключать не боишься?

Он выпучил на меня свои и без того надутые саранчиные глаза:

– Нанноса? А чего мне бояться?

– Как – чего? Знаешь, какая память у этих еврейских колдунов? Вдруг не только ты его, но и он тебя помнит?

– Меня? – тихо спросил Лютостанский.

– Ну не меня же! Конечно тебя. Даже не так тебя, как твоего замечательного папашку. Отца Ипполита…

Бледнеть Лютостанский не умел, не мог. Он и так был всегда синюшно-белый. Но в этот миг мне показалось, что огромный гнойный нарыв, заменявший ему сердце, лопнул.

Желто-зеленым цветом старого мрамора затекал неукротимый боец, друг и советник моего начальника. Миньки. Беззвучно и бессильно разевал он рот, дышал со всхлипом и таращил на меня громадные стеклянные глаза летучего всепрожора.

С хрустом проколол мой вопрос хитиновый панцирь майора-саранчи. Бог ты мой, ведь саранча размером с человека страшнее летающего тигра! Только панцирь тонкий.

Я встал из-за стола, не спеша отпер сейф и достал папку, довольно увесистую, – Мерзон поработал на совесть.

– Слушай, друг ситный, а может быть, это ошибка? – спросил я. – Может, однофамилец? Может, это вовсе и не твой папашка требовал отдать немецкого шпиона Ульянова-Ленина на суд и растерзание честных православных? А-а?

Обреченно и затравленно молчал Лютостанский, глядя с отчаянием на толстую пачку бумаги в моих руках. Господи, какой небывалой ценности букет он мог бы вырезать из этого досье! Неповторимые цветы из пожелтевших газет, агентурных донесений III отделения департамента полиции, страничек машинописи и торопливых строчек пояснений Мерзона.

Букет этот был бы достаточно прекрасен для возложения Лютостанскому во гроб.

– Смотри, какой, оказывается, живчик был твой папахен, – заметил я, листая подшивку. – Сообщение в «Епархиальных ведомостях» о докладе священника Лютостанского в Русском собрании: «Об употреблении евреями христианской крови»… Заявление ректора Духовной академии архимандрита Троицкого, что-де Ипполит Лютостанский – самозванец и никогда не рукополагался в священнический сан… Правда, занятно?