— Что же вы молчите? — продолжал граф. — Надеюсь, я не оскорбил вас вмешательством в ваши дела. Я хотел только сказать, что господин Шпринг...

— Прошу вас, граф, Гуго мой приятель, и я вполне доверяю ему.

— Не будем больше говорить об этом, — сказал поспешно граф, заметив, что слова его неприятно подействовали на Эгберта. — Всё это одни предположения. Лени не такая девушка, чтобы позволила ухаживать за собою. Господин Шпринг может повременить со своим вступлением на сцену до вашего возвращения из Парижа, тем более что Лобкович сказал мне, что в настоящее время нет вакантного места на придворной сцене. Актёру не годится жить в одном доме с двумя одинокими женщинами. Это даст пищу злым языкам. Что же касается секретаря...

— Гуго всё знает, потому что он спас его.

— Тем лучше. Значит, мне остаётся только благословить вас в дорогу, — сказал граф шутливым тоном, стараясь скрыть своё волнение.

Он поднялся со своего места и, сделав несколько шагов по комнате, опять подошёл к Эгберту и сказал ему:

— Когда вы будете в Париже, то несомненно встретите шевалье Цамбелли в Сен-Клу.

— Я желал бы никогда больше не видеть его.

— Но это не удастся вам. Он не отстанет от вас и Антуанеты. Вас он боится, а на ней думает жениться, зная, что она богатая и единственная наследница Гондревиллей и Вольфсеггов.

— Вы говорите, единственная наследница; а брат графини?

— Мой племянник Франц солдат. В нынешние беспокойные времена ему не миновать пули, — сказал граф взволнованным голосом, но вслед за тем, как будто вспомнив что-то, он с живостью спросил Эгберта:

— Как вы думаете, выдал ли Армгарт одни только государственные тайны или сообщил и нечто другое?

Эгберт с удивлением посмотрел на графа.

— Мне кажется невероятным, — сказал он, — чтобы Цамбелли мог интересоваться семейными тайнами посторонних ему людей.

— Он видел Магдалену... Кто знает... Но это опять одни только предположения, о которых не стоит распространяться... Я ещё хотел сказать вам, что если случай сведёт вас со знаменитой певицей Дешан, постарайтесь подружиться с ней; это знакомство может пригодиться вам, да и мне было бы интересно узнать некоторые подробности о её теперешней жизни... Однако как я засиделся у вас! Надеюсь, что вы теперь не откажетесь от поручения министра... До свидания.

Граф пожал руку Эгберту и направился к двери, но на пороге опять остановился.

— Вы ещё зайдёте ко мне перед отъездом, — сказал он. — Знаете ли, какая мысль пришла мне в голову? Вернётесь ли вы из города Люцифера неподкупным и верным сыном Германии или сделаетесь рабом могущественного императора под обаянием его обманчивого блеска?

— Я никогда не изменю ни моему отечеству, ни долгу, — с уверенностью ответил Эгберт.

— Дай-то Бог! — сказал граф, обнимая его.

Эгберт, оставшись один, долго не мог прийти в себя от разнообразных чувств и мыслей, волновавших его. Он поедет в Париж с поручением от министра. Граф просил его заботиться об Антуанете: он будет часто видеть её, слышать её голос... У него перехватывало дыхание от полноты счастья. Но вскоре на него напало раздумье. Вольфсегг и министр, по-видимому, возлагали на него большие надежды. Но удастся ли ему выполнить хотя бы десятую долю того, что они ожидали от него? Он не имел никакого понятия о дипломатических связях и обычаях. Всего вероятнее, что его постигнет полная неудача: в одном случае ему помешает неопытность и излишняя застенчивость; в другом — он может всё испортить, поддавшись увлечению. Противовесом всему этому являлось только желание оправдать, с одной стороны, доверие двух уважаемых им людей, а с другой — заслужить похвалу графа Вольфсегга. К счастью, ещё Гуго не было дома. Как бы он стал издеваться над своим приятелем! «Какой ты чудак, Эгберт! — сказал бы он ему. — Может ли быть что-нибудь смешнее твоих опасений. В былые времена ты считал себя счастливым, если мог издали взглянуть на Антуанету, а теперь представляется случай не только видеть её, но говорить с нею и быть её руководителем и защитником, а ты ещё колеблешься!»

Тем не менее Эгберт чувствовал непреодолимую потребность переговорить с подругой своей ранней юности, прежде чем окончательно решиться на предполагаемую поездку. Хотя он знал, что его признание глубоко огорчит её, но эгоистически рассчитывал на её самоотверженность в том смысле, что у ней достанет силы воли, чтобы совладать с собой и высказать своё мнение, руководствуясь только его пользой. Не раз уже он имел случай испытать практичность её советов, потому что Магдалена при своём ясном и трезвом уме лучше его умела понять сущность дела, взвесить его дурные и хорошие стороны.

Он застал Магдалену печальной и расстроенной. Госпожа Армгарт, поздоровавшись с ним, тотчас же ушла под предлогом хозяйственных распоряжений, чтобы не мешать разговору молодых людей своим присутствием.

— Кажется, граф также был у вас, — сказала Магдалена. — Я не знаю, что он сказал матери, но он привёл её в наилучшее настроение духа. Действительно, в его обхождении столько привлекательного, что в его присутствии трудно чувствовать себя несчастным.

— Да, я не встречал человека лучше и добрее его, — ответил Эгберт. — Я ещё больше убедился в этом после сегодняшнего разговора.

— Но отчего же у вас такой вид, как будто бы вы чем-то озабочены или недовольны?

— Потому что я в нерешительности и не знаю, принять ли то предложение, которое мне делают, или отказаться от него? Да, фрейлейн, я пришёл к вам за советом. Мы пережили с вами немало тяжёлых дней, перешли не одну гору рука об руку.

— А что, нам опять предстоит гора? — спросила она с улыбкой, хотя торжественный тон его речи смутил её, а сердце сжалось от боязливого предчувствия чего-то недоброго.

— Да, и на этот раз гора отвеснее и недоступнее, чем когда-либо, — ответил Эгберт и рассказал о предложении, которое ему сделал граф, надеждах и опасениях, связанных с его поездкой в Париж.

Эгберт говорил гладко, без запинки, сам удивляясь своему красноречию. Он не мог дать себе отчёта, происходило ли это оттого, что ему приходилось высказывать заветные желания своего сердца, или на него имело влияние выражение неподдельной радости, с которым слушала его Магдалена и которое ясно отразилось на её лице.

Могла ли она в первый момент отнестись иначе к тому, что он сообщил ей? Она видела, что достоинства любимого ею человека оценены людьми, которые пользовались общим уважением. Воображение рисовало ей блестящую будущность её дорогого Эгберта, и она представляла себе тот момент, когда встретит его как героя и победителя. Её хорошенькое лицо так сияло, как будто бы уже наступила пора увенчать его лаврами. Даже образ молодой графини не беспокоил её; он имел для неё значение какой-то богини-покровительницы на его пути к славе.

— Поезжайте, Эгберт, — сказала она в порыве своего бескорыстного увлечения. — Ваши блестящие способности не должны оставаться без применения. Я не знаю, к какому делу призывает вас граф Стадион, но убеждена, что оно важное, потому что иначе граф Вольфсегг не хлопотал бы так о вашей поездке.

— Я должен только исполнить обязанность простого курьера, моя дорогая Магдалена.

— Не унижайте дела, которое возлагает на вас министр для блага нашего отечества. Да, вы должны бежать, Эгберт, от этой мелочной жизни, которая постепенно затягивает вас, как болотная тина.

— И расстаться с вами, Магдалена! Неужели мы должны искупить всякое счастье тяжёлой жертвой?

— Стоит ли говорить об этом, — сказала она с грустной улыбкой. — Может ли болтовня глупой девушки заменить те впечатления, которые ждут вас. Я заранее радуюсь вашим письмам. Вы будете иногда вспоминать обо мне, и, быть может, будут минуты, когда вы пожалеете, что Лени не может видеть с вами грандиозное великолепие знаменитого города. Перед вами раскроется новый мир; вы увидите улицы и площади, которые были свидетелями великих событий и ужасающих сцен. Я помню, как вы побледнели и вскочили с места, когда мой бедный отец описывал нам взятие Бастилии и приступ Версаля...