— Мощной руки! — повторил многозначительно Вольфсегг. — Но разве можно ожидать чего-либо подобного от императора Франца? Он всегда готов вести войну, но с условием, что останется победителем. Он не вынесет крупных неудач: мы знаем это по Аустерлицу. Теперь он находится под влиянием окружающих его лиц — императрицы, вас, ваше высокопревосходительство, эрцгерцога Максимилиана с его жаждой воинской славы — вы все влечёте его за собой. Но долго ли это может продолжаться? До первого проигранного сражения... Он скажет со своей добродушной улыбкой свою обычную фразу: «Ну, ну, мы всё устроим», — и помимо вас заключит мир во что бы то ни стало.

— Мы постараемся так обставить дело, чтобы он не мог этого сделать и чтобы его собственная честь удержала его от подобного мира.

— Честь! — повторил Вольфсегг с презрительной улыбкой.

— Вы несправедливы к императору Францу и не можете простить ему, что он наполовину разрушил то, что сделано его великим предшественником, — сказал граф Стадион, указывая на бюст Иосифа II. — Ночные птицы, как Тугут и Кобенцель, изгнаны; для Австрии наступает заря нового дня. Наше государство чисто немецкое; оно не будет принадлежать ни славянам, ни венгерцам. Если отдельные провинции во власти разных племён, то всё-таки ими управляет рука немца, и немецкий народ некогда покорил их. Я ни минуты не сомневаюсь в будущем Австрии. Смотрите, как изменилась Вена в последнее время! Из праздного города, утопающего в роскоши, она превратилась в воинственный Илион; всюду слышатся удары молотов, работают кузницы, все вооружаются...

— Вот, кажется, вошёл генерал Андраши, — сказал Вольфсегг.

— Да, это он. Маркиза разговаривает с ним. Молодёжь принялась за танцы. Пусть веселятся! Одно другому не мешает! Я убеждён, что стоит нашим войскам показаться в Баварии и Саксонии, и наступит конец этой постыдной комедии или так называемому Рейнскому союзу. История не представляет ничего подобного! Немецкие князья настолько унизились, что принимают короны из рук Наполеона! Чем смоют они это пятно со своих гербов? Теперь потерпим до весны. Когда растает лёд на Дунае, с гор потекут потоки в долины, тогда мартовский ветер охватит и северную Германию. В Пруссии также началось брожение; её лучшие мужи: Шилль, Гнейзенау, Блюхер, Шарнгорст ожидают нашего сигнала, а пока Меттерних будет упражняться в дипломатическом искусстве и угощать французов всевозможными обещаниями.

— Но они скоро перестанут верить им! — ответил Вольфсегг.

— Как хороша ваша племянница, — заметил неожиданно Стадион. — Какая грация и аристократическая лёгкость движений! Она танцует с Геймвальдом. Вы не находите, граф, что она слишком дружелюбно обращается с молодым бюргером?

— Они познакомились у меня в замке...

— Я хочу послать письмо Меттерниху, в котором думаю подробно описать наше положение и сообщить план действий. Разумеется, это письмо должен передать верный человек, который не возбудил бы подозрений французской полиции. Мне пришёл в голову Геймвальд. Что вы думаете об этом, граф?

— Какое странное совпадение! Я сам думал послать с ним письмо в Париж по делу моей сестры. Эгберт богат и независим. Почему бы ему не съездить туда для своего удовольствия и образования и кстати передать наши два письма? К тому же он так восхищается Наполеоном.

— Наполеоном! — повторил с удивлением граф Стадион.

— Да, он, подобно многим немцам, представляет себе Бонапарта каким-то сказочным богатырём. И немудрено! Мы поклоняемся чужому величию, потому что большей частью нас окружают жалкие и ничтожные личности. Во всяком случае, для нас с вами это обстоятельство представляет свои выгоды, потому что оно избавит Эгберта от всяких подозрений со стороны Фуше.

— Не возьмёте ли вы на себя труд переговорить об этом с молодым человеком?

— С удовольствием. Я завтра же поговорю с ним.

— Благодарю вас, мой милый граф. Не смею задерживать вас долее. Вернитесь к своим гостям, а я должен отправиться домой, чтобы покончить некоторые спешные дела, — сказал Стадион, дружески пожимая руку хозяину дома.

Граф Вольфсегг, проводив министра и возвратясь в залу, с удовольствием заметил, что его отсутствие не помешало общему веселью. Он видел кругом себя сияющие и оживлённые лица, слышал шумный говор и смех. Танцы почти не прекращались, и даже Макс Ауерсперг, вечно занятый разговорами о политике, превратился неожиданно в неутомимого танцора.

— Кузина, — сказал он, таинственно подмигивая Антуанете, — танцевальное искусство и политика идут рука об руку; я служу обоим.

— Берегись, Макс, ты гонишься за двумя зайцами, ни одного не поймаешь, — ответила она ему с улыбкой.

Один Пухгейм не танцевал, но ему мешали не столько годы, сколько его длинные ноги и шлейфы дам.

— Полюбуйтесь на мою осторожность, — сказал он, обращаясь к Гуго, — я бросил карты, потому что играю слишком счастливо и могу увлечься, не танцую, потому что разорвал бы целую дюжину кружевных оборок, не пускаюсь в разговоры, чтобы не оскорбить ушей Андраши моим скверным французским языком, так как через это может нарушиться Пресбургский мир. — Говоря это, барон невольно взглянул на Андраши и увидел, как тот отвёл в сторону графа Вольфсегга и что-то стал говорить ему. Граф побледнел и, пошатнувшись, схватился за спинку кресла, как будто боялся упасть в обморок, но тотчас же овладел собой, и лицо его опять приняло своё обычное спокойное выражение.

Остальные гости и даже обе хозяйки дома не заметили этого.

Несколько минут спустя граф, проходя мимо Антуанеты, шепнул ей:

— Когда всё кончится, приходи в библиотеку, мне нужно поговорить с тобой.

Наконец разъехались последние гости, слуги погасили свечи, и в доме наступила внезапно мёртвая тишина. Антуанета сняла драгоценности и, накинув на голову белый платок, пошла в библиотеку. Здесь на столе горела одинокая лампа, и только изредка вспыхивали последние уголья в камине. Граф беспокойно ходил взад и вперёд по комнате. Он был так занят своими мыслями, что только тогда заметил Антуанету, когда она совсем близко подошла к нему.

— Что с вами, дядя? Не случилось ли какого-нибудь несчастья? — спросила она, бледнея.

— Это ты, Антуанета! Садись сюда, ты, кажется, озябла, — сказал граф, ласково усаживая её в кресло подле камина и разводя огонь. — Что, твои отец и мать легли или нет?

— Они теперь, должно быть, уже в постели. Я простилась с ними.

— Тем лучше. Значит, они не помешают нам. Я знаю, что у тебя хватит мужества выслушать то, что я должен сказать тебе. Ты, кажется, не страдаешь нервами.

— Нет, — ответила она, не спуская с него глаз.

— Твой брат пойман.

Антуанета вскрикнула, и на минуту всё помутилось в её глазах.

— Где? — проговорила она с усилием.

— При стычке в замке Лерин двадцать седьмого октября. Андраши сообщил мне сегодня эту новость, не знаю — из сострадания или в виде мщения. Он передал мне письмо твоего несчастного брата. Франц навсегда прощается с нами. Он пойман с оружием в руках! Француз на службе восставшей Испании...

— Вы мне не всё говорите, дядя... Он умер...

— Андраши уверял меня, что не имеет дальнейших известий. Твой брат послан в главную квартиру короля Иосифа. Влиятельные испанцы заступились за него, и через посредство короля послано письмо к Андраши. 5 ноября ждали Наполеона в Виторию, а сегодня у нас семнадцатое.

— Вы сами не верите, дядя, что брат жив. Разве пощадит его убийца герцога Энгиенского? Жаль, что я женщина и могу только проливать о нём бессильные слёзы.

— Он подвергнется военному суду как француз, поднявший оружие против императора Франции. Приговор нетрудно предвидеть.

— Смерть! — проговорила Антуанета чуть слышно.

Граф опять начал ходить по комнате.

— Нет, — сказал он, — Бонапарт не велит его расстрелять. Он не жаждет крови единичных личностей и упивается ею только тогда, когда она течёт потоками на поле битвы. Твоего брата, вероятно, сошлют на галеры.

— Гондревилля на галеры! — воскликнула Антуанета. — Это хуже всякой смерти.