Бонапарт сжал губы. Он не любил, когда ему напоминали об этой даме, которую он когда-то любил, но потом бросил, чтобы жениться на Жозефине, принёсшей с собою в приданое командование итальянской армией.

— Отлично, — продолжал он. — Отдай Камбасаресу. Послушать тебя, так скоро вся Франция будет наводнена одними эмигрантами, которых опять придётся расстреливать, как тогда у церкви Св. Рока. Эти люди любят волноваться и, может быть, просто глупо обращаться с ними великодушно. Держаться строгости было бы, пожалуй, лучше для общественного порядка. Это избавляло бы от необходимости прибегнуть к строгим мерам, если интриги принцев будут продолжаться.

— Кто знает, Бонапарт, не лучше ли тебе вернуть их?

— Ты с ума сошла, Жозефина. Не для них же я рисковал своей жизнью при Арколе и Маренго!

— Однако они рассчитывают на тебя. Об этом они мне сказали не далее, как два дня тому назад. В настоящее время в Париже находятся их уполномоченные, которым поручено предупредить тебя.

— Откуда ты всё это знаешь?

— В конце концов все хлопоты роялистов о том, чтобы установить с тобой связь, направляются на меня.

— Кто же эти посланцы?

— Невилль и Кадудаль.

— Я знаю об этом, — сказал Бонапарт, наклонив голову. — Фуше меня об этом предупреждал. Но каким образом ты узнала о них?

— Не спрашивай. Если ты будешь нескромен, я навлеку на себя подозрения и уже больше ничего не узнаю.

— Но чем же гарантируют эти господа мою безопасность?

— Своей собственной персоной.

— Шансы не равны. Ко мне могут подослать двух фанатиков, которые, рискуя собственной жизнью, убьют меня! А что значит их жизнь в сравнении с моею?..

— Ты можешь принять какие угодно предосторожности. Поставь на страже в соседних комнатах Мюрата и Раппа, Жюно и Рустана около кабинета. Можно, наконец, предварительно обыскать их и удостовериться, что у них нет оружия.

Бонапарт задумчиво ходил по кабинету. Его худая голова с сухими волосами упала на грудь. Он остановился около камина, сел и несколько минут не произносил ни слова. Наконец, вскинув на Жозефину свои серые глаза, он сказал:

— Хорошо! Я повидаюсь с ними завтра вечером, после обеда. Скажи, чтобы они явились к тебе. Только благодаря тебе они и будут допущены ко мне.

Вечером в тот же день, только что Гид де Невилль вернулся в гостиницу и поднялся на третий этаж к себе в комнату, как этот последний вошёл к нему, не постучавшись.

— Я слышал, как вы вернулись. Здесь стены так тонки, словно они из бумаги. Невозможно разговаривать ни у меня, ни у Жоржа: соседи всё слышат. В вашей комнате, по крайней мере безопасно...

Он сел в соломенное кресло и, покачивая ногой, обтянутой шёлковым чулком, сказал:

— У меня есть новость для вас. Я сейчас видел мою прелестную землячку. Дело насчёт свидания улажено. Первый консул примет вас и Жоржа завтра вечером.

— Какой быстрый успех! — сказал Невилль, смеясь. — Это дело ваших рук. Нужно быть только красивым малым, и тогда все двери отворятся сами собой.

— Оказывается, жена нашего милейшего Лербура ярая роялистка и состоит поставщицей мадам Бонапарт. Само собой разумеется, что она и явилась посредницей между женой первого консула и нами. И нужно сознаться, она быстро и ловко справилась со своей задачей. Таким образом, мы войдём в Тюильри при некотором покровительстве, нагруженные всякими модными товарами, которые мадам Лербур посылает своей покупательнице. А уж раз мы будем на месте, мадам Бонапарт, несомненно, устроит нам свидание с мужем.

— А муж в курсе всего этого?

— Муж, — отвечал, смеясь Сан-Режан, — ни о чём не догадывается.

— Но куда девался Жорж?

— Разве можно когда-нибудь это знать? Он постригся, побрился и, вырядившись щёголем, гуляет, рискуя быть узнанным, где-нибудь в Пале-Рояле, если не играет. Признаюсь, он мне больше нравится в бретанской деревне, чем на парижской мостовой. Тем более, что с его телосложением и огромной головой трудно остаться незамеченным.

В эту самую минуту на лестнице раздались отчётливые шаги и послышался весёлый свист.

— А, это он возвращается.

Дверь отворилась, и вошёл Жорж. В руке у него была витая палка толщиною с его кулак. Его широкое лицо, ушедшее в огромный кисейный галстук, как будто было вставлено в рамку, благодаря напудренному парику с локонами. Кадудаля нельзя было узнать, хотя Гид де Невилль и предупреждал об этом. Он бросил своё пальто и шляпу на диван и, обращаясь к друзьям, сказал:

— Я принёс новость...

— У нас также есть новость...

— Я виделся с нашими друзьями.

— А завтра мы увидимся с первым консулом.

— Они готовы выступить по первому знаку...

— Наши планы будут зависеть от свидания с Бонапартом.

— Чёрт побери корсиканца!.. Лучше было бы устранить его с дороги, чем вступать с ним в переговоры. Вся эта болтовня только усыпляет совесть, ослабляет решения.

— Нужно повиноваться приказу принцев.

— Да, да, вашего принца д’Артуа. Вот уж не герой-то! Если б он высадился в Вандее и пошёл во главе нас, Париж давно был бы в нашей власти, а король был бы в своём дворце. Но, помилуйте, что скажет мадам де Поластрон, если её повелитель рискнёт хоть одним волоском! Эх, чёрт возьми! Нам бы нужно было Генриха IV, а у нас только бездельничающие принцы!

— Жорж!

— Вы знаете, я человек грубый...

— Послушайте, не следует повторять это так часто: кончится тем, что все станут этому верить.

Кадудаль расхохотался.

— Где дело идёт о споре, там вы меня всегда побьёте, милейший Невилль. Но когда дело дойдёт до драки...

— Теперь вы начинаете сомневаться в моей храбрости! Но я вас прощаю. Лучше скажите, где вы были сегодня!

— Ну, заключим мир и поговорим лучше о делах. Я видел Ривьера, Пастора, Жиненвилля и Ларивьера. Мы условились встретиться опять послезавтра на балу в Павильоне Ганновера. Там мы найдём всех наших и таким образом войдём в общество парижских роялистов.

— Вы надеетесь найти среди них много союзников?

— Должен сознаться, нет. Этим эмигрантам не понравилось за границей, они вернулись назад и склонны теперь примириться с новым порядком вещей. Конечно, они это делают не с лёгким сердцем. Они фрондируют в салонах, но от этого ещё очень далеко до действий на улице или в открытом поле. Чтобы заставить их двинуться с места, нужен какой-нибудь сильный удар. Вот этот-то удар я и попытаюсь нанести, если наши дипломатические переговоры, в чём я уверен, не приведут ни к чему.

Сан-Режан с того самого дня, как Лербур представил его своей жене и как он обменялся с нею неожиданными признаниями, установившими между ними тайную связь, побывал в магазине на улице С.-Оноре ещё два раза. Первый раз он принёс Лербуру образчики шёлковой материи, которые он раздобыл с величайшим трудом. Ему хотелось играть ту роль, которую он принял и которая помогала ему сохранять инкогнито.

Они условились, что эти образчики, действительно, великолепные, будут отобраны для мадам Бонапарт. М-mе Лербур, смело открывшаяся Жозефине, условилась с женою первого консула, что материи вместе с нею принесут Невилль, Кадудаль и Сан-Режан, которым и будет предоставлена возможность увидеть первого консула.

Во второй раз Невилль отправился в магазин Лербура, чтобы условиться о том, когда им зайти за нею. Было условленно, что Сан-Режан поедет в карете вместе с супругами Лербур, а Жорж и Невилль будут ждать их на углу, около гостиницы «Нант». Лербур, оставаясь в полном неведении относительно интриги, которую плела его жена, был в полной уверенности, что тут дело чисто торговое и что добрая часть тех вещей, которые они везут с собой, останется в Тюильри.

При втором его визите Лербура не было дома, и его приняла Эмилия. Сан-Режан воспользовался этим обстоятельством, чтобы вспомнить прошлое, когда молодая девушка, оставшись после смерти родителей одна-одинёшенька, испытывала тысячи превратностей судьбы среди восстаний шуанов, преследований роялистов, среди убийств и пожаров. К счастью, она встретилась в Нанте с Лербуром, который приехал туда к разгрузке контрабандного судна, пропущенного благодаря взятке, данной Каррьеру. Судно это прямо из Ливерпуля везло значительное количество мадаполама и вязанных вещей. Эмилия, поступив к Лербуру приказчицей, скоро обратила на себя внимание хозяина своей красотой и манерами. Под именем Эмилии Бурдэн она скоро прославилась, как отличная кружевница. Особенно она отличалась в выделке аргентанских кружев. Лербуру показалось, что она очень бы годилась для его магазина, но когда он заикнулся об этом другим приказчицам, те приняли столь сосредоточенный вид, что Лербур сейчас же возымел сильные сомнения насчёт добродетели мадемуазель Бурдэн. Не обманываясь насчёт своих чувств, Лербур не без удовольствия узнал, что Эмилия благородного происхождения и, вероятно, сочтёт для себя невозможным вступить с ним в брак. Лербур решился, однако, объясниться прямо с Эмилией. Не считаясь с опасностью, которая могла грозить ей в городе, терроризированном Каррьером, молодая девушка рассказала торговцу о своём происхождении, открыла ему своё имя и дала этому человеку полную возможность погубить её, если бы в его сердце оказалась хоть капля низости или злобы. Когда Лербур заговорил, что в Париже её, быть может, ожидает другая судьба, не имеющая ничего общего с необеспеченным положением приказчицы в Нанте, где её могли узнать, то Эмилия попросила времени подумать. По совету других приказчиц, под страхом революционных ужасов и в полном убеждении, что у неё уже нет будущего, Бурдэн согласилась выйти за этого добряка, которому всю жизнь предстояло быть её верным слугою, и покатила с ним в Париж.