— Иоган, bon garcon, — крикнул он кельнеру, — дай сюда лучшего токайского.

— Кажется, он и без того угостился как следует, — шепнул Гуго своему приятелю.

Возле них за столами имя француза повторялось с разными комментариями. Это был месье Анахарсис Лепик, главный секретарь французского посольства, проживавший в Вене со времени Пресбургского мира, человек, известный своими приключениями и мошенническими проделками.

Эгберт, видя, что на них обращено общее внимание, охотно удалился бы от навязчивого гостя, но он не решился встать из боязни ссоры с французом, который мог принять это за личное оскорбление, тем более что был в крайне возбуждённом состоянии.

Прислуга гостиницы обходилась с ним как с почётным гостем и поспешно исполняла его приказание.

— За ваше здоровье, господа, — сказал Лепик, поднимая стакан.

Молодые люди ответили ему лёгким поклоном.

— Ваша Вена прекрасный город! Вы можете гордиться ею; здесь есть всё, что хочешь: вино, музыка, красивые женщины! Первый город Париж, второй — Вена! Анахарсис Лепик всегда говорит правду, и вы можете верить ему. Но было бы ещё лучше, если бы вы устроили революцию. Это очищает кровь.

— А я до сих пор думал, — возразил Гуго, — что революция — кровопускание.

— Кровопускание! — повторил с хохотом Лепик. — Совершенно верно! Случалось ли вам читать Марата? Император не любит вспоминать о прошлом. Революция убивала людей гильотиной, а Бонапарт расстреливает картечью. Оба эти способа довольно сильны и их неудобно применять одновременно. Но вы мне всё-таки не ответили: почему у вас до сих пор нет революции?

— Вероятно потому, что она не нужна, — сказал Эгберт, раздражённый высокомерием и наглостью француза.

— Где существуют высшие сословия в достаточном количестве, там всегда нужна революция. Liberte, egalite — что может быть выше этого! Извините, господа, старые воспоминания... — С этими словами бывший якобинец выпил большой глоток вина и добавил с усмешкой: — Детям, конечно, не годится делать то, что прилично для взрослых. Вы маленькая нация, а мы la grande nation.

— Дети растут, старики умирают. Это общий закон природы; лес служит в этом случае наглядным примером, — ответил Эгберт.

— Франция не умрёт, — гордо заметил Анахарсис, выпрямляясь на своём стуле. — Она светило мира.

— А Наполеон правит им! — сказал Гуго. — Но вы, кажется, забыли трагический конец Фаэтона? У нас дети читают эту историю в школах.

— Она только и годится для школ. Неужели вы думаете, господа немцы, что французский император слеп и ничего не видит? Между тем нам известно, что вы опять готовитесь к войне. Но вы грустно ошибаетесь, и вместо предполагаемых вакханалий из вас будет un repas pour des corbeaux. Германия только и годится для этого...

— У нас теперь мирное время, — сказал Эгберт, делая над собой усилие, чтобы казаться спокойным, — и мы, немцы, пока не подали ни малейшего повода к неприязни Наполеону или, лучше сказать, вашей великой нации, а следовательно, и ваши рассуждения совершенно лишние. Вдобавок, позвольте вам заметить, что вы поступаете вразрез с прославленной вежливостью французов, так как, живя в нашем городе, позволяете себе выражения, которые не прошли бы безнаказанно, если бы мы не соблюдали правил гостеприимства.

— Не прикажете ли вы считать это вызовом на дуэль? — спросил Анахарсис с громким смехом. — Я совсем забыл, что у вас, аристократов, чувствительные уши. Но вы мне нравитесь, молодой человек... Люблю храбрых людей. Недалеко время, когда мы все будем братьями и составим один народ под властью Наполеона. Не сердитесь, но я слышу опять запах крови. Кто сражался в Вандее и на всю жизнь остался с таким значком на лбу, — он указал на свой шрам, — у того верное чутьё на этот счёт. Да, наконец, всё это в порядке вещей. Что такое наша жизнь, как не постоянная битва! Le verre a la main, vive la guerre!.. Однако вас можно пожалеть, среди вас много изменников...

Последняя фраза настолько заинтересовала Эгберта, что он решил остаться ещё на некоторое время с пьяным французом, несмотря на свою антипатию к нему. В голове его блеснула мысль, которая, несмотря на свою дикость, показалась ему логически возможною: Анахарсис явился в общую залу совершенно неожиданно и в возбуждённом состоянии; не был ли он перед этим в игорной комнате, где Армгарт проигрывает свои последние гульдены и, быть может, продаёт государственные тайны, чтобы продолжать игру? «Если моё предположение не что иное, как фантазия, то нужно убедиться в этом, — подумал Эгберт, — француз настолько пьян, что, пожалуй, всё выболтает».

— Побеждённые вечно ссылаются на измену, чтобы оправдать свою неудачу, — сказал Эгберт.

— Позвольте вам заметить, молодой человек, что Бонапарт ещё накануне сражения при Аустерлице получил подробный план расположения русских войск. Вы не назовёте мне ни одного великого государственного человека, который бы до известной степени не был мошенником, и нет ни одного главнокомандующего, у которого не было бы шпионов. Вот посмотрели бы вы, как они совещаются там... Но почему вы не пьёте?

— Мы только что допили наши стаканы. Сейчас налью опять, месье Лепик, — ответил Эгберт, едва сдерживая своё волнение. — Пью за дружбу и мир между Францией и Австрией!

— Охотно отвечаю на наш тост, — сказал француз, выпивая залпом стакан вина. — Мне весело живётся в вашем городе, тем более что я наконец выучился трудному немецкому языку и теперь хорошо знаю его. Здешнее вино мне также по вкусу, и если бы меня не ограбили сегодня...

— Кто вас мог ограбить? Разве эта гостиница притон разбойников?

— Этому Цамбелли везло необыкновенно, и он не спускал с меня своих фальшивых глаз... Никогда не играйте, молодой человек! A la guerre comme a la guerre! Если бы ваш граф Стадион знал то, что я знаю...

Последняя фраза несомненно относилась к Армгарту. Эгберт вскочил с места. Он решил во что бы то ни стало пробраться в игорную комнату. Может быть, ему ещё удастся спасти отца Магдалены от позора и гибели.

— Что вас как будто тарантул укусил! — воскликнул француз. — Видно, и на вас имя Цамбелли производит своё действие. Это ловкий плут и далеко пойдёт, хотя ему настоящее место на гильотине. Теперь он обрабатывает старого дурака...

У Эгберта потемнело в глазах. Он поднял руку, чтобы ударить француза, прежде чем он назовёт Армгарта. Но их тотчас окружили, и Гуго успел вовремя удержать своего приятеля за руку. В соседней комнате также все поднялись со своих мест. Причиной этого не могла быть ссора Эгберта с Лепиком, потому что её видели только сидевшие рядом, и, вероятно, большинство присутствующих не обратили бы на неё никакого внимания, если бы в этот момент не раздался резкий и протяжный свист во дворе.

— Полиция! — раздалось в толпе. — Она, верно, узнала, что тут делается в дальних комнатах, и разорит их гнездо.

— Тут где-нибудь спрятались заговорщики!

— С чего вы это взяли? Граф Стадион либеральный человек, ему не чудятся везде заговоры и якобинцы, как нашему прежнему министру.

— Тише, нас могут услышать...

Разговаривая таким образом и передавая друг другу свои соображения, почтенные бюргеры столпились в первой зале. Одни стояли посредине комнаты, другие бросились к окнам в надежде увидеть любопытное зрелище ареста игроков или заговорщиков.

Анахарсис поспешно надел свою шляпу. Он сразу протрезвел и хотя не мог ещё вполне совладать со своим телом, но голова его была так свежа, как будто он не выпил ни одной рюмки.

— Ну как мне не пожаловаться на судьбу, — сказал он со смехом Эгберту, медленно застёгивая свой длинный сюртук. — Мало того, что мне пришлось потерять горсть империалов, меня ещё, вероятно, запишут в красную книгу венской полиции. Вот видите, молодой человек, как вознаграждается на свете добродетель и воздержание. Но всё же я считаю за честь и удовольствие, что познакомился с вами.

Эгберт не имел ни времени, ни желания отвечать на любезность француза и, оставив его с Гуго, отошёл от них в надежде узнать что-нибудь об Армгарте. Между тем толпа всё увеличивалась, так как публика нижнего этажа устремилась наверх при первом известии об аресте игроков.