Однако денежные дела Цамбелли были далеко не в таком блестящем положении, как гласила молва, и это служило для него источником больших огорчений, особенно в присутствии тех, которым, подобно графу Вольфсеггу, были известны его стеснённые обстоятельства. Но перед людьми менее близкими он умел окружать себя кажущимся богатством и казаться расточительным, одевался по последней моде и держал превосходных лошадей. Цамбелли не имел никакой официальной службы, и потому знакомых, естественно, занимал вопрос о его средствах к существованию. Но Франция или Россия снабжала его, или же крупная и большей частью счастливая карточная игра составляла источник его доходов, оставалось тайной для всех.
Цамбелли, пробираясь между экипажами и людьми, вышел наконец из лабиринта узких улиц, отделяющих собор св. Стефана от улицы Graben и остановился перед великолепной колонной, воздвигнутой Леопольдом I в память избавления Вены от чумы. Но кроме двух фонтанов, с правой и левой стороны памятника, невозможно было различить что-либо в сером тумане. Фонари, далеко расставленные друг от друга, освещали улицы на расстоянии нескольких шагов, и только время от времени вспыхивал наподобие молнии красноватый отблеск факелов в руках слуг, стоявших на подножках придворных и дворянских карет.
— Наконец-то я нашёл вас, шевалье Витторио, — сказал какой-то человек, подходя к нему.
— Это вы, Анахарсис?
— Как видите. Я был на вашей квартире в надежде застать вас.
— Это было крайне неосторожно с вашей стороны. Вас легко могли узнать! Секретарь французского посольства — лицо довольно известное в Вене.
Они говорили вполголоса на французском языке и, как бы не довольствуясь этой предосторожностью, отошли от колонны, где они могли обратить на себя внимание прохожих, и пошли медленным шагом вдоль улицы Graben.
— Вы уж слишком трусливы, шевалье. Сколько раз нас видели вместе в обществе! Пожалуй, ещё можно было бы бояться, если бы опять наступил грозный тысяча семьсот девяносто третий год. Ну, а теперь что могут отнять у вас!
— То, что и для вас имеет цену. Каждый из нас дорожит своей головой, — ответил Цамбелли.
— Вы бы не боялись смерти, если бы пережили революцию. У вас ещё поются оперные арии, тогда как мы знаем только одну песню — «Марсельезу».
— Однако приступим к делу, мой дорогой друг, — сказал Цамбелли, которому не нравилось грубое обращение бывшего якобинца, хотя он не показывал этого из боязни рассердить его, так как Анахарсис был правой рукой генерала Андраши. — Вы говорили мне, что совсем отреклись от политики.
— Да, политика капризная дева и годится только молодым людям. Повозившись с нею, я состарился и поседел раньше времени и бросил её. Всё, что теперь совершается, пустяки сравнительно с тем, что сделано Великой французской революцией. Теперь нас занимают только деньги, вино и женщины. Но у вас ещё молодые ноги, шевалье, и вы можете гоняться за политикой.
— Однако вы до сих пор не сообщили мне: нет ли каких известий из Парижа?
— Как же, есть, и притом самые благоприятные для вас. Несколько часов тому назад прибыл сюда курьер из Парижа к графу Андраши с депешами от императора, который теперь уже должен быть за Пиренеями. Радуйтесь, Испании наступил конец. Маленькому капралу стоит только махнуть своей серой шляпой, и испанцы со своими монахами улетят к чёрту, как воробьи.
— Вы говорили, что получены благоприятные для меня известия, — сказал Цамбелли, который в этот вечер уже вдоволь наслушался политических разглагольствований и с нетерпением ожидал момента, чтобы перейти к делу.
— Да, правда!.. Я должен вам сказать, что ваши донесения получены и одобрены. Талейран в восхищении от вашей прозорливости...
— Телейран! — повторил Цамбелли тоном обманутого ожидания.
Анахарсис засмеялся; его широкое лицо с густыми бровями, большим ртом и толстыми губами приняло лукавое выражение.
— Вы, кажется, недовольны... Это вполне естественно, потому что в известном деле вы действительно оказали большую услугу.
Каких только унижений не выносит честолюбец ради достижения своих целей! Эта похвала из уст плебея, принимающего на себя роль покровителя, показалась крайне оскорбительной Цамбелли, но на лице его не видно было и тени досады или неудовольствия.
— Французский император, — продолжал бывший якобинец, — вполне разделяет моё мнение относительно ваших способностей. Его величество приказал добавить к сегодняшним депешам несколько слов, крайне лестных для вас. Генерал Андраши желает сам передать вам их вместе с брильянтовым кольцом, которое дарит вам французский император. Но что всего лучше — его величество хочет видеть вас и лично познакомиться с вами.
— Со мною!.. Французский император...
— Разумеется, вы не ожидали ничего подобного! Я уверен, что вы понравитесь Бонапарту; недаром в вас обоих течёт итальянская кровь. Ещё немного, и шевалье Цамбелли...
— Тише, ради Бога! Не называйте меня...
— Извольте, больше не назову ни одного имени! Вы станете графом, герцогом или даже маршалом... Ну, а мы, старики, пережившие тысяча семьсот девяносто третий год, не нуждаемся в этих кличках и не скинем наших деревянных башмаков.
«Потому что других и носить не умеем», — подумал Цамбелли, а вслух добавил:
— Вы не уступаете Аристиду в бескорыстии.
— Вам нечего насмехаться над нами, милостивый государь. Мы трезвее вас смотрим на жизнь. Император может наградить вас почётом, титулами, маршальским жезлом, крестами, а нам он должен платить чистым золотом. Бескорыстие, умеренность, справедливость и другие добродетели умерли с Робеспьером. Деньги и женщины...
— Он хочет меня видеть? — прервал Цамбелли, возвращаясь к занимавшему его вопросу. — Когда приказано мне явиться к нему?
— Не сегодня и не завтра. В данный момент Испания больше интересует его, нежели Австрия. Погодите немного, мой дорогой друг, дойдёт и до вас очередь, и тогда вы отправитесь в Париж.
— Но отпустят ли меня отсюда?
— Господа австрийцы вряд ли охотно расстанутся с вами. Вам, конечно, придётся обмануть их и придумать какой-нибудь ловкий способ, чтобы выбраться из Вены.
— Могу ли я вполне рассчитывать на хороший приём в Сен-Клу?
— Вы можете вторично услышать всё это от Андраши, если вам недостаточно моего ручательства.
— Вы не поняли меня, Анахарсис. Я ни минуты не сомневался в вашей дружбе и в том, что вы говорите. Но Бонапарт не отличается постоянством. Если он спровадит меня, то после этого мне нельзя будет показаться ни в Париже, ни в Вене.
— Когда мы шли на Тюильри, — ответил презрительно якобинец, — в памятный день шестнадцатого августа тысяча семьсот девяносто второго года, никто из нас не знал, удастся ли нам взять его приступом, или мы все сложим наши головы. Разве можно останавливаться перед такими соображениями!
— Каждый поступает по-своему.
Они дошли до улицы Herrengasse. Цамбелли остановился.
— У вас тут дела, шевалье? Значит, мы должны расстаться?
— Да!
— В таком случае я не задерживаю вас. До свидания. Приходите послезавтра в красную комнату гостиницы «Kugel». Только принесите с собой докладную записку. Нам хотелось бы иметь более подробные сведения об известном вам деле.
— Я употреблю все старания, чтобы угодить вашему императору, — ответил Цамбелли.
— Только не забывайте, наши личные интересы должны быть на первом плане. До свидания. Нет, подождите Чуть было не забыл...
При этих словах Анахарсис вынул из кармана узкую полоску бумаги.
— Это из префектуры полиции... Подробные сведения о личности Беньямина Бурдона. Советую вам проверить их. Право, смешно вспомнить этого доброго Жана Бурдона Теперь он уже не захохочет по-прежнему.
Секретарь французского посольства исчез в тумане, и Цамбелли остался один на улице.
— Дерзкий, назойливый плебей! — проговорил он ему вслед, но чувство досады вскоре сменилось радостным ощущением, когда он припомнил, что удостоился внимания самого Бонапарта. Разве похвала такого человека не равносильна одобрению сотен тысяч людей! Если даже Анахарсис усилил краски, чтобы придать себе больше значения, то факт был налицо: сделан новый шаг к достижению счастья.
