— Можете ли вы предполагать это, фрейлейн! — воскликнул Цамбелли.

— В таком случае я попросила бы вас, шевалье, зайти к моему отцу. Он друг господина Геймвальда, и вы можете переговорить с ним о вашем деле... Но если это тайна... — добавила, краснея, молодая девушка.

— Напротив, я с благодарностью принимаю ваше приглашение, фрейлейн, тем более что я не знаю, удастся ли мне побывать на днях у господина Геймвальда. У меня столько дел по службе....

Разговаривая таким образом, Цамбелли прошёл мимо озадаченного старика и очутился на лестнице возле Магдалены.

— Я уже давно желал познакомиться с господином Армгартом, — продолжал Цамбелли. — У нас очень немногие пользуются такой хорошей репутацией, как ваш отец, моя дорогая фрейлейн. Если бы вы слышали, как граф Вольфсегг восхвалял его ум и учёность.

Армгарт, несмотря на занятость, был, видимо, польщён визитом знатного гостя и учтиво приветствовал его, говоря, что слышал о нём как об искусном политике и достойном ученике Маккиавелли. Цамбелли скромно поблагодарил хозяина дома, ответив, что хотя и преклоняется перед умом великого флорентийца, но не считает себя вправе называться его учеником, так как профан в политике.

Магдалена по приказанию отца поставила перед гостем тарелку бисквитов и бутылку венгерского и уже хотела удалиться, но Цамбелли стал так настоятельно упрашивать её удостоить его своим присутствием, что она принуждена была остаться. Она взяла шитьё и села у своего рабочего столика, между тем как её отец усадил гостя на диван, налил две рюмки вина и первый выпил за его здоровье.

Любезное обращение хозяина дома сразу ободрило Цамбелли, который начинал чувствовать известную неловкость среди незнакомых ему людей. Не менее успокоительно подействовала на него и окружающая уютная обстановка, которая, несмотря на простоту и отсутствие украшений, указывала на известный достаток и присутствие заботливой хозяйки. Стол был накрыт белоснежной скатертью; полы, мебель, подушки на диване — всё было чисто до педантизма, бумаги, книги, дела сложены самым аккуратным образом.

Ничто не ускользнуло от глаз Цамбелли, который теперь обратил всё своё внимание на хозяина дома. Это был человек небольшого роста, с седыми, коротко подстриженными волосами, бледным и умным лицом, на котором изредка появлялась лукавая насмешливая улыбка. «Он человек не глупый и себе на уме», — подумал о нём Цамбелли.

— Простите меня, что я оторвал вас от работы, — начал Цамбелли. — Когда я пришёл сюда, то мне казалось, что я имею сообщить господину Геймвальду нечто очень важное, а теперь вижу, к стыду моему, что это не более как простое известие. Недаром говорят, что всё зависит от нашего настроения, а между тем нет ничего более изменчивого и безотчётного, чем наше настроение...

Армгарт молча слушал своего гостя, с лукавой улыбкой вертя в руках золотую табакерку.

— Не угодно ли? — спросил он, раскрывая её.

— Нет, благодарю вас. Но откуда у вас такая превосходная табакерка?

— Это подарок его императорского величества. Вот и собственный портрет его, сделанный на эмали, — ответил с гордостью секретарь.

— Какая художественная работа! — продолжал Цамбелли, рассматривая табакерку, но интересно было бы знать, по какому случаю вы удостоились милости его величества, хотя я не сомневаюсь, что подарок был вполне заслуженный.

— По случаю дипломатических переговоров в Линевилле; я был там с моим начальником, графом Людвигом Кобенцелем.

— В Люневилле! Вы, кажется, были тогда в самых близких и дружеских отношениях с графом Вольфсеггом?..

— Нет, вы ошибаетесь! Я всегда считал себя только его слугой, — ответил Армгарт.

— Не случалось ли вам встречать в Люневилле одного француза, Жана Бурдона, которого недавно постигла такая ужасная смерть?

— Разумеется, встречал и был искренно огорчён, когда услышал о его печальной участи от господина Геймвальда. Какой это был прекрасный человек!.. Я чувствовал к нему глубокое уважение — да и не я один — все относились к нему таким образом.

— Душевно рад, что нашёл в вас человека, искренно расположенного к несчастному Бурдону; это по крайней мере послужит для меня оправданием, что я осмелился побеспокоить вас своим посещением. Вам известно, какую важную роль пришлось играть господину Геймвальду в этой таинственной драме. Мы все были убеждены, что преступление совершено наёмными убийцами Бонапарта наподобие того, как в старину разные монархи Италии пользовались кинжалом bravi для уничтожения своих противников.

— Не открылось ли что-нибудь? — спросил с живостью Армгарт, поднимаясь со своего места, между тем как работа выпала из рук Магдалены.

— Открыто новое обстоятельство, которым опровергаются все наши предположения. У одного крестьянина близ Гмундена, который пользуется незавидной репутацией, найден кошелёк убитого. Убийца сам выдал себя, в пьяном виде показав золотую монету своим приятелям. Это возбуждало подозрение; в его хижине был немедленно произведён обыск и там под кучей хвороста и всякого тряпья найден кошелёк Бурдона, наполненный золотыми монетами.

— Какая странная случайность! — воскликнул Армгарт.

Тон, с каким были сказаны эти слова, не особенно понравился Цамбелли, так как в нём был лёгкий оттенок сомнения.

— Само собою разумеется, — продолжал он, — что преступник упорно отнекивался и уверял, что нашёл кошелёк чуть ли не за целую милю от места убийства. Но кто же поверит этому! Как мог очутиться кошелёк с золотом в открытом поле!

— Они все оправдывают себя таким образам. Надеюсь, что этот крестьянин арестован?

— Он содержится под строгим надзором в Линце, хотя барон Пухгейм, у которого преступник был когда-то арендатором, горячо заступался за него, утверждая, что он не в своём уме и потому стоит вне закона.

— Это будет запутанное уголовное дело, и, вероятно, господина Геймвальда призовут в качестве свидетеля, — заметил Армгарт.

— Я, собственно, и пришёл сюда, чтобы предупредить его об этом, — возразил Цамбелли.

— Ну, Эгберт, вероятно, не ожидает, что у него будет столько хлопот! Всякому неприятно иметь дело с правосудием, а тем более человеку, ни в чём не виновному. Но эта новость, во всяком случае, будет крайне приятна французскому посланнику, так как смерть Бурдона послужила поводом к разным неблагоприятным слухам в Вене.

— Неужели? Между тем это событие само по себе не имеет особого значения, хотя я не должен был бы говорить этого, — продолжал Цамбелли с особенной интонацией в голосе, — зная, что Жан Бурдон был вашим другом и поверенным графа Вольфсегга.

— Да, но только в денежных делах и главным образом относительно лотарингских поместий Гондревиллей.

— Разве у них ещё есть поместья во Франции? Я думал, что они уже давно проданы как национальное имущество.

— Или, быть может, куплены на австрийские дукаты, — заметил Армгарт. — Разве во время революции существует разница между моим и твоим, собственностью и кражей? Теперь так же легко похитить корону, как купить замок. Всё перемешалось в общем вихре, который сносит с лица земли людей, дома и государства. Но такой порядок вещей не может продолжаться, и рано или поздно это должно кончиться.

— Тогда свет опомнится и вернётся к прежним порядкам.

— Надеюсь, не во всём. Многое должно разрушиться навсегда.

— А до этого? — спросил Цамбелли.

— Ещё долго будет неурядица. Несомненно, властелину мира должно быть крайне неприятно, что молва приписывает ему такое незначительное происшествие, как гибель путешественника на большой дороге.

— Я не понимаю, каким образом могут люди доходить до таких нелепых предположений. Они всегда останутся слепы, и ничто не исправит их от суеверий и предрассудков.

— Я вполне разделяю ваше мнение, шевалье, и убеждён, что хотя бы философы трудились целое столетие, но у них ещё будет вдоволь работы. Благодаря болтовне газет это убийство наделало порядочный переполох в Вене и привело генерала Андраши в дурное расположение духа. Но теперь, вероятно, все успокоятся, когда узнают, что это не политическое убийство и что оно совершено с целью грабежа полоумным человеком. Кстати, вы были тогда в замке, скажите пожалуйста, как отнёсся граф Вольфсегг к этому событию?