— Вы намекаете на сегодняшнюю речь патера Марселя, — сказал граф. — Вы правы, мне она также не понравилась. Но что делать! Пример испанских монахов увлёк патера, хотя живая фантазия испанца рисует ему ад совершенно иными красками, чем воображение нашего добродушного народа. Но, если я не ошибаюсь, по понятиям католиков Люцифер, князь подземного царства, был также некогда ангелом.

В тоне, каким граф произнёс последнюю фразу, слышалась ирония, которая показалась оскорбительной Эгберту.

— Вы, вероятно, находите меня наивным, граф. Я вполне понимаю, что мои суждения могут показаться незрелыми политическому деятелю, отъявленному противнику Наполеона.

— Вы напрасно так думаете, мой милый Эгберт, и вдобавок приписываете мне какую-то роль в событиях, совершающихся вокруг нас. Я стою в стороне от всяких государственных дел, и для меня скрыты те таинственные пружины, которые дают им то или другое направление. Мир для меня та же сцена, и в качестве заинтересованного зрителя я внимательно слежу за борьбой, которую ведёт один человек против целой Европы. Бывают минуты, когда я забываю пролитую им кровь, всё, что есть ужасного и чудовищного в его деяниях, и вижу в нём чуть ли не такого героя, как вы, Эгберт; но я не в состоянии постоянно восхищаться им. Кстати, я желал бы знать, случалось ли вам встречаться с Бонапартом лицом к лицу?

— Да, я видел его раз перед Аустерлицкой битвой. Он проводил смотр своей гвардии в Шёнбрунне.

— Какое впечатление он произвёл на вас?

— Он стоял неподвижно, как бронзовая статуя, с руками, заложенными за спину. Его окружали генералы. Может быть, это была игра воображения, но меня поразил отпечаток какого-то особенного величия на его строгом, желтоватом лице.

— Завидная вещь молодость, — заметил граф. — Она не видит различия между кажущимся и действительным величием. Маска Зевеса скрывает от неё безобразие узурпатора.

— Узурпатора, которого народ признал первым человеком в стране.

— Да, но какой ценой! Спросите французов через какие-нибудь двадцать лет: дорого ли обошлось им владычество нового Карла Великого? И вы увидите, каков будет ответ. Допустим даже, что французы совершенно довольны своей судьбой и своим императором; но я не вижу, какой повод имеем мы, немцы, радоваться возвышению Наполеона. За что будем мы расточать фимиам благоговения перед этим человеком? Не за унижение ли, которое потерпело от него наше государство, или за ограбление и разорение страны, за наши разрушенные деревни и города, затоптанные поля, за наших убитых братьев, за изгнание наших королей?..

— Вы не совсем поняли меня, граф. Я не думаю забывать унижение моего отечества, все бедствия, испытанные им, и готов в случае надобности пожертвовать ради него жизнью. Но мы не можем отрицать, что с Великой французской революцией наступила новая эра в истории. Появился новый уклад жизни, иные политические условия и другое распределение власти. Разве образование новой Римской империи невозможно в наше время?

— И в которой Париж заменит Древний Рим? — добавил граф. — Какая же участь в этом случае ожидает Германию?

— Позвольте мне напомнить вам, граф, один разговор, которым вы удостоили меня однажды в Вене. Вы говорили, что у каждого народа своя судьба, предназначенная ему провидением, и что он неуклонно должен выполнить ту роль, которая указана ему в общей гармонии мира. Эти слова запечатлелись в моей памяти, и я много думал о них в часы досуга. Я сравнивал Германию с Грецией. При римских императорах греческие поэты, художники, учёные и философы сделались просветителями и цивилизаторами человечества, распространяли идеи истины, добра и красоты; таково будет и назначение Германии в новом всемирном государстве. Немецкая образованность и искусство, проникая во все страны мира, облагородят человечество, и мало-помалу вместо народов, выступающих на поле брани, образуются новые государства на иных началах, соединённые неразрывными узами любви и братства. Тогда для человечества наступит эра вечного мира.

— А для достижения этого блаженного состояния мы должны пережить все ужасы настоящей эпохи! Значит, вы убеждены, что Бонапарт спасёт человечество и даст ему всё то, что до сих пор казалось недосягаемой мечтой?

— Разве грозный Октавий и беспощадный разрушитель Иерусалима не сделался впоследствии кротким Августом, «утешением человеческого рода?»

— Ваша фантазия, Эгберт, увлекает вас в мир грёз, и вы совершенно забываете печальную действительность. Если бы вы узнали поближе этого человека, то увидели бы, насколько он не соответствует вашему идеалу. Им руководят только корыстные цели.

— Однако везде, где он появляется в качестве победителя, по его инициативе уничтожаются злоупотребления, вводятся новые, лучшие порядки. Если Бонапарт восторжествует в Испании, то заранее можно сказать, что он избавит её от гнёта инквизиции! Разве не даны народу новые права в тех странах, где прошли его легионы? Он сделал из Парижа всемирную столицу, сосредоточил в ней все сокровища наук и искусств...

— Не увлекайтесь всем этим, Эгберт, — сказал граф, прерывая его. — Париж ограбил всю Европу, как некогда Рим полсвета. Издали всё может показаться прекрасным и поэтическим; нужно видеть вещи вблизи, чтобы составить о них верное понятие. Я советовал бы вам посетить этот хвалёный Олимп.

— Мне ехать в Париж? — с удивлением спросил Эгберт.

— Что может удержать вас? Вы достаточно богаты, чтобы позволить себе такое путешествие, а я ручаюсь вам, что оно принесёт вам большую пользу во всех отношениях и вы недаром потратите деньги.

— Меня останавливает боязнь затеряться в этом огромном городе, где у меня нет ни друзей, ни знакомых.

— Знакомые и друзья легко приобретаются в молодости, и отсутствие их в первое время по приезде не должно быть для вас препятствием. Я не видел императорского Парижа; но, судя по рассказам, он представит для вас громадный интерес. Поезжайте с Богом. Там вы скорее, чем где-либо, узнаете жизнь и поймёте историю.

Собеседники, увлечённые разговором, сами того не замечая, очутились на пихтовой дорожке перед гробницей Вольфсеггов. Луч заходящего солнца, пробиваясь сквозь листву, ярко освещал Гения Надежды своим красноватым светом, между тем как вся колонна и обе могилы под плакучими ивами были покрыты тенью.

Граф пригласил Эгберта сесть рядом с ним на скамейку.

В это время позади них послышались голоса других гостей, которые подошли к ним другой дорогой.

— Мой дорогой Эгберт, — сказал граф, поднимаясь со своего места, — я оставлю вас на свободе подумать о нашем разговоре, а сегодня вечером мы ещё потолкуем с вами о вашей поездке в Париж. До свидания.

Граф ушёл, и мало-помалу замолкли голоса гостей, так как граф повёл их в замок другой дорогой.

Эгберт задумчиво глядел на Гения Надежды, образ которого постепенно исчезал из его глаз при наступающих сумерках; теперь одна только голова его и концы крыльев были освещены бледно-красноватым отблеском.

Мысль увидеть всемирный город, о котором он слышал столько рассказов, соблазняла Эгберта; но его удерживало то же необъяснимое чувство робости и боязни, как и в ту памятную для него ночь, когда граф почти насильно привёл его в свой замок. Между тем общество, которого он так боялся, встретило его с распростёртыми объятиями и всё время его пребывания в замке добродушно относилось к нему. Граф откровенно говорил с ним о семейных делах Гондревиллей и не стесняясь высказывал свои политические убеждения. Юноша был глубоко тронут и польщён таким доверием; ему и в голову не приходило, что дружба, которую выказывал ему граф, могла иметь затаённую цель и что все эти господа приготовили ему роль в опасной игре против Наполеона I. Припоминая дни, проведённые им в их обществе, он с грустью думал, что навсегда должен проститься с гостеприимным замком и с тою, которая составляла теперь главный предмет всех его помыслов и мечтаний. Хотя молодая графиня по-прежнему относилась к нему свысока, но благодаря условиям сельской жизни ему приходилось довольно часто разговаривать с нею и даже оказать ей некоторые услуги. Граф и маркиза, видимо, старались сблизить их, и даже Ауерсперг был доволен, когда Эгберт оставался с его кузиной вместо Цамбелли, потому что был вполне уверен, что Антуанета никогда не увлечётся простым бюргером. Таким образом, между Эгбертом и молодой графиней установилась некоторая короткость и бесцеремонность отношений. Хотя Эгберт не соответствовал идеалу молодой девушки и она осуждала его за неповоротливость и слишком серьёзные разговоры, но не была вполне равнодушна к его рыцарскому поклонению; оно льстило её самолюбию и до известной степени развлекало её. Помимо неясных стремлений, которые и до этого волновали её, она чувствовала теперь сильное беспокойство, узнав причину смерти Бурдона, планы своего дяди и предстоящую потерю состояния. Сравнивая Эгберта со своими остальными поклонниками — легкомысленными и полуобразованными дворянами, она тем более ценила его и верила, что только в нём может она найти себе поддержку при тяжёлых жизненных обстоятельствах. Между тем Эгберт всецело поддался обаянию, которое производила на него молодая девушка, и наслаждался её присутствием без всяких размышлений. Он боялся заглянуть в будущее, зная, что оно навсегда разлучит его с тою, которая стала для него дороже жизни. Теперь это будущее наступило для него; ещё несколько часов — и прелестный образ исчезнет из его глаз, и для него останутся одни воспоминания.